удовлетворить лишь человек, равный ей.
Лежа на столе с прижатой к лицу рукой, она медленно покачала головой. Этого ей никогда не найти. Она могла только мечтать о том, какой была бы жизнь в мире, который она хотела видеть, и этому миру суждено существовать лишь в ее воображении. Лишь мечты и выпавшие на ее долю редкие мгновения – отражение огоньков, долетевших из этого воображаемого мира… Лишь ее идеал, о котором нельзя забывать и которому надо следовать до конца…
Дэгни подняла голову. За окном, на тротуаре, она увидела тень человека, стоявшего у дверей ее офиса.
Дверь находилась от нее в нескольких шагах; она не видела ни человека, ни горевшего за ним фонаря – лишь тень на камнях мостовой. Он стоял совершенно неподвижно.
Он стоял совсем рядом с дверью, будто собирался войти, и Дэгни ждала, что он вот-вот постучит. Но тень вдруг резко дернулась, словно человека толкнули, он повернулся и отошел от двери. Человек остановился – на земле очертилась линия его плеч и полей шляпы. Тень на мгновение замерла и снова начала расти – человек двинулся обратно.
Дэгни не чувствовала страха. Она неподвижно сидела за столом и бесстрастно наблюдала за происходящим. Человек остановился, затем вновь развернулся и пошел прочь. Он постоял посреди переулка, сделал несколько торопливых, беспокойных шагов и опять замер на месте. Его тень, как маятник, раскачивалась по тротуару, отражая ход беззвучной борьбы: либо войти в дверь, либо уйти.
Дэгни наблюдала за происходящим с необыкновенным спокойствием. У нее не было сил реагировать, она могла лишь смотреть. Она как-то отвлеченно спрашивала себя: кто он, этот человек? Наблюдал ли он за ней из темноты? Видел ли, как она обессиленно повалилась на стол? Был ли он свидетелем ее отчаянного одиночества, как сейчас она была свидетелем его одиночества? Она ничего не чувствовала. Они были одни в молчании мертвого города, – ей казалось, что он где-то далеко, что он просто отражение страдания, некто, сумевший, как и она, уцелеть, и его проблемы далеки от нее, как и ей чужды его горести. Он то уходил, то возвращался. Она сидела и наблюдала за метавшейся по блестящему мокрому тротуару немого переулка тенью неведомых ей мучительных сомнений.
Тень вновь двинулась прочь. Дэгни ждала, но человек не возвращался. Она вскочила со стула. Ей хотелось увидеть исход этого сражения; теперь, когда он победил или проиграл, ей вдруг очень захотелось узнать, кто он, этот человек, и что ему было нужно. Она пробежала через темную приемную, открыла дверь и выглянула на улицу.
В переулке никого не было. Постепенно сужаясь, он уходил вдаль, поблескивая мокрым тротуаром, словно освещенная редкими огоньками зеркальная полоска. Дэгни увидела темный проем выбитой витрины заброшенного магазина. За ним виднелись подъезды нескольких жилых домов. Капли дождя падали на землю в свете фонаря, склонившегося над черной пустотой открытых ворот, ведущих в подземные тоннели «Таггарт трансконтинентал».
***
Реардэн подписал бумаги, отодвинул их на край стола и отвел взгляд, надеясь, что ему больше не придется о них думать. Сейчас ему хотелось перенестись в будущее, чтобы это мгновение оказалось далеко позади.
Пол Ларкин нерешительно потянулся к бумагам. Вид у него был заискивающий и беспомощный.
– Хэнк, это всего лишь юридические тонкости, чистая формальность, – говорил он. – Ты же знаешь, что для меня эти рудники всегда будут твоими и только твоими.
Реардэн медленно покачал головой. Его лицо оставалось невозмутимым и бесстрастным, словно он разговаривал с совершенно чужим человеком.
– Нет, – сказал он. – Собственность либо принадлежит мне, либо не принадлежит. Третьего не дано.
– Но… ты же знаешь, что можешь доверять мне. Можешь не волноваться о поставках руды. Мы заключили соглашение. Ты же знаешь, что можешь положиться на меня.
– Не знаю. Надеюсь, что могу.
– Но я же дал тебе слово!
– Я никогда раньше не зависел от чужого слова.
– Зачем… ну зачем ты так говоришь? Мы же друзья. Я сделаю для тебя все что захочешь. Ты будешь получать всю добываемую руду. Эти рудники по-прежнему твои – все равно что твои. Тебе нечего бояться. Я… Хэнк, что с тобой?
– Помолчи.
– Но в чем дело, Хэнк?
– Я не люблю обещаний. Не нужно делать вид, что мое положение надежно и безопасно. Это далеко не так. Мы заключили соглашение, выполнения которого я не имею формального права требовать. Я хочу, чтобы ты знал, что я прекрасно понимаю, в каком положении нахожусь, и полностью отдаю себе в этом отчет. Если ты намерен сдержать свое слово, не нужно уверять меня в этом, просто сдержи его и все.
– Почему ты смотришь на меня так, словно я во всем виноват? Ты же прекрасно знаешь, как это мне не нравится. Я купил рудники лишь потому, что думал, что это поможет тебе выйти из затруднительного положения, что лучше уж тебе продать их своему другу, чем незнакомому человеку. Я не виноват. Мне самому очень не нравится этот гнусный закон. Я не знаю, кто за всем этим стоит, и никогда не думал, что его могут принять. Для меня было таким потрясением, когда они…
– Ладно, не будем об этом.
– Но я только хотел…
– Почему ты настаиваешь на продолжении этого разговора?
– Я предложил тебе самую высокую цену, Хэнк, – сказал Ларкин умоляющим тоном. – В законе сказано «разумная компенсация», я предложил тебе больше, чем другие.
Реардэн посмотрел на лежавшие на столе бумаги. Он думал о деньгах, которые, согласно этим бумагам, должен получить за свои рудники. Две трети этой суммы Ларкин получил в качестве государственного займа. Это предусматривалось законом, чтобы «предоставить новым владельцам равные возможности, которых они были лишены раньше». Оставшуюся треть суммы Ларкин занял у самого Реардэна. А эти государственные деньги, подумал вдруг Реардэн, деньги, которыми мне заплатили за рудники, – откуда они взялись? Кто их заработал?
– Тебе не о чем беспокоиться, Хэнк, – сказал Ларкин с настойчиво-умоляющей ноткой в голосе. – Это чистая формальность, твои рудники принадлежат мне лишь на бумаге.
Реардэн пытался понять, чего хочет от него Ларкин. Он чувствовал, что этот человек ожидает чего-то большего, каких-то слов, которые он, Реардэн, якобы должен произнести, рассчитывает на милосердие и сострадание, которые Реардэн обязан к нему проявить. Сейчас, в момент своего триумфа, Ларкин представлял собой жалкое зрелище. Он был похож на нищего, который просит милостыню.
– Почему ты сердишься, Хэнк? Это всего-навсего новая бюрократическая формальность. В связи с изменившимися историческими условиями. А раз так, то уже ничего не поделаешь и никто тут не виноват. Но выход всегда можно найти. Посмотри на других. Они не принимают все так близко к сердцу. Они…
– Они назначают управлять отобранной у них собственностью подставных лиц, которых полностью контролируют и держат в узде. Я же…
– Зачем ты так говоришь, Хэнк?
– Я хочу повторить тебе только одно, думаю, ты и сам это знаешь: я в такие игры не играю. У меня нет ни времени, ни желания состряпать что-то против тебя, связать тебя по рукам и ногам шантажом и по- прежнему, но уже через тебя владеть своими рудниками. Для меня собственность – это то, чем я ни с кем не делюсь. Я не хочу владеть рудниками благодаря твоей трусости – все время бороться, пытаясь перехитрить тебя, и постоянно тебе угрожать. Я не веду дела подобным образом и никогда не связываюсь с трусами. Рудники твои. Если ты намерен продавать мне всю добываемую руду – пожалуйста, ничто не мешает тебе так поступить. Захочешь обмануть меня – что ж, это тоже целиком в твоей власти.
Ларкин выглядел обиженным.
– Это несправедливо с твоей стороны, Хэнк, – сказал он с упреком. – Я никогда не давал тебе повода не доверять мне.
Он торопливо взял со стола бумаги. Реардэн увидел, как они исчезли во внутреннем кармане его пальто.
