На обоях черным фломастером нарисована большая буква А в круге, а рядом с ней прикреплены разные значки — со свастикой, с такой же буквой А, с перевернутой пятиконечной звездой (тоже в круге), с тем же Летовым и еще куча других, которых Глеб не запомнил.

— Что это? — спросил он, показывая на А.

— Анархия, — ответил Ося. — Мы хотели сделать такую композицию, по принципу дополнительности, со свастикой. Типа 'все, что не анархия — то фашизм'. Никак не можем придумать, как изобразить.

— Послушай, — спросил Глеб, пытаясь вспомнить, где он раньше слышал эту фразу, — я все хотел спросить. Ты же еврей, а вот у тебя свастика, сам говоришь, фашизм… как это все сочетается?

— А что? — сказал Ося. — Нормально сочетается. Нужно просто подходить ко всему с точки зрения геополитики. Евразийские силы можно найти и внутри иудаизма, и внутри нацизма. Вот, скажем, Эвола. Его же нельзя путать с Геббельсом или даже с Хаусхоффером.

Глеб рефлекторно кивнул, как делал всегда, слыша больше двух незнакомых имен подряд. Правда, имя Хаусхоффер показалось ему смутно знакомым, но он не мог вспомнить, где и когда оно ему встречалось.

— Как бы мы не относились к нацизму, — продолжал Ося, почесывая взлохмаченную бороду, — тоталитаризм остается сильной альтернативой всеобщей либерализации. А мы должны поддерживать все, что ей препятствует: нацизм, сатанизм, педофилию, анархизм. Скинов, левых экстремистов, исламских фундаменталистов, неоконсерваторов — всех. Потому что иначе весь мир окажется одной сплошной Америкой.

— А чем плохо быть Америкой?

— Посмотри на него, — сказала Галя. — Похоже, он настоящий либерал.

— В каком смысле? — спросил Глеб.

— Ну, права человека, — сказал Ося, — Сергей Ковалев, Алла Гербер.

— Ну да, — смутился Глеб. — Права человека, да.

Пожалуй, последние пять лет он о правах человека не задумывался. Но когда-то — да, это было серьезно. Сейчас он удивился, что Ося знает имя одного из участников 'Хроники текущих событий' — а Глебу казалось, о диссидентах все забыли.

'Права человека' Галя произносила с той же интонацией, с какой приятель Луганского говорил «тусовщик». Даже сохраняя старый смысл, слова со временем меняли свой окрас, хорошее становилось плохим, а важное — не стоящим внимания.

— А разве либерализм — это плохо? — спросил Глеб.

— Конечно, — ответил Ося, — в либерализме же нет вертикали, нет ни Бога, ни красоты. На его основе не построишь ни науку, ни искусство. А в мире должна быть иерархия. Потому что каждый отдельный человек ни на что не годен и только идея способна поднять его над самим собой.

— Ты понимаешь, — пояснила Галя, — что этот тезис не отменяет того, что every man and woman is a star.

— А при чем тут Америка? Там, судя по кино, все в порядке и с Богом, и с иерархией.

— Это фальшивая иерархия, — сказала Галя. — Если американцы — самая передовая нация, то истории пора остановиться.

— Если Америка — это будущее, то нам не надо будущего, — отчеканил Ося. — Лучше быть мертвым, чем американским. Потому что Америка — это засасывающее болото комфорта. Вот Вербицкий мне рассказывал, что когда он там жил, даже машину покупать не стал: мол, будь у него машина, ему стало бы там слишком комфортно, и он бы не смог вернутся.

— А он вернулся? — спросил Глеб, смутно помнивший, что Вербицкий — один из заграничных членов редколлегии журнала.

— Обязательно вернется, — сказал Ося. — Настоящему евразийцу не выжить в сердце атлантической цивилизации.

Глеб кивнул, решив не спрашивать, имеет ли атлантическая цивилизация отношение к Атлантиде или Атлантическому океану, но не выдержал и задал второй вопрос:

— А евразиец — это житель Евразии?

— Нет, конечно, — ответил Ося. — Евразиец — это человек, принимающий идеи и принципы евразийства. То есть примат идеи над экономической стимуляцией, отказ от либерал-демократической идеологии, ориентацию на некапиталистический путь развития, консервативную революцию, национал- большевизм. Собственно, антитеза атлантизму, который ориентируется на торговый строй и либерал- демократическую идеологию. Примитивно говоря, можно считать русских евразийцами, а американцев — атлантистами, но это очень примитивный подход. Среди любой нации можно выделить здоровое евразийское ядро — и больное атлантическое. И то, что я еврей, ничему не мешает. Вот, смотри, что у меня есть.

И он показал еще один значок, с изображением шестиконечной звезды в круге.

— Наш, еврейский сатанизм, — сказал он. — Ты знаешь, что Антон ЛаВей многому научился у Бен Гуриона? Они дружили в юности. Учитывая, что Бен Гурион привел евреев в Израиль, то есть по определению мессия, нетрудно додумать остальное.

Пока Ося говорил, Галя, прижимая младенца к себе, села на пол под изображением буквы А. Галя кивала головой в такт Осиным словам, и Глеб, заглядевшись на нее, почти перестал слушать Осю. На минуту Галя показалась ему какой-то анархистской мадонной.

— То есть сатанизм, сионизм и еврейское мессианство — это одно и то же, — досказал Ося, а Галя встала и пошла в соседнюю комнату укладывать младенца. Глеб, наконец, спросил то, ради чего пришел.

— Ты знаешь, я подозреваю, что Снежану убил кто-то из ее гостей. Ее же зарезали ножом из Хрустального, ты заметил?

— Да нет, — с сомнением сказал Ося. — Это было ритуальное убийство, понятно же. Иероглиф на стене видел? Что он означает, как ты думаешь?

— Я выяснил уже. — И Глеб рассказал про терпение, сердце и меч.

— Меч в сердце, — присвистнул Ося, — нож в спину. Я в этом городе жил. Явно сатанисткие дела.

— Ты хочешь сказать, она сама взяла нож, вышла на лестницу, и там ее ритуально убили? — спросил Глеб

— Да, это давно известно, — кивнул Ося. — Жертвы культов обычно идут на это добровольно. Опытный маг вводит их в транс — можно, причем, делать это через стену даже, неважно, — и этот зомби сам берет нож или там топор и идет к жертвеннику. Кроули что-то об этом писал, да и вообще — довольно распространенная практика.

— Понимаешь, — сказал Глеб, — иероглиф я ей накануне написал на бумажке по другому поводу. — И он рассказал про #xpyctal и человека по имени het.

— Убедительно, — согласился Ося. — Но кто тогда убийца?

Глеб перечислил.

— Бен и Катя, но у них, вроде, алиби — они были вместе. Луганский тоже говорит, что все время был с Настей. Шаневич и Арсен сидели на кухне. Остаются Андрей, ты и Нюра Степановна.

— Тут важно проработать все версии, — сказал Ося. — Кто и почему мог убить. Скажем, Андрей мог принести ее в жертву, чтобы журнал лучше пошел. А спланировал это Шаневич. Разумеется, позаботился об алиби. О том, что алиби Луганского и Бена не выдерживают критики, я вообще молчу.

— Ну да, — кивнул Глеб. — У тебя получается, что каждый мог убить.

Странным образом, стоило Глебу это сказать, как он сразу понял: ни один из них убийцей не был. Логика, на которую он так уповал, не имела к этой уверенности никакого отношения.

— И не удивительно, — подтвердил Ося. — Знаешь, чего Дугин писал? Чем бессмысленнее на первый взгляд конспирологическая теория, тем больше шансов, что именно она и будет подтверждаться фактами. Отсюда, очевидно, следует, что несколько конспирологических теорий верны одновременно. Скажем, Кеннеди убили ЦРУ, КГБ и инопланетяне. Просто инопланетяне контролируют и КГБ, и ЦРУ.

— Понимаешь, — сказал Глеб, — я еще могу поверить, что ЦРУ и КГБ не заметили друг друга, убивая Кеннеди, но что все мы резали Снежану в восемь рук, держась за один нож — это уволь. Лучше скажи, что