Леша стоял на пороге, с независимым видом раскачивая сумку на плече.

— Ну, извини, — сказал он небрежно.

Обида снова захлестнула Марину, высохшие было слезы полились из глаз. Ты предал нашу любовь, прошептала она одними губами, и уже во весь голос закричала:

— Убирайся! Предатель!

Леша дернулся. Хотел что-то сказать, но Марина уже захлопнула дверь.

— Предатель! — крикнула она снова и только услышав скрежет отъезжающего лифта, вспомнила слова Оксаны:

— А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Клуб прятался в полуподвале, как и все московские клубы. У входа толпилась орава молодых ребят в шинелях, пальто не по росту и майках с портретом бородача в обрамлении колючей проволоки и надписями 'Гражданская оборона' и 'Все идет по плану'. Ни за что бы сюда не пошел, подумал Глеб, если б знал, что здесь такие уроды. Лучшие силы сопротивления антинародному режиму — так, кажется, Ося сказал. Ну-ну. По мне — так просто пэтэушники.

К началу концерта он опоздал. Оси не видать, на сцене худой интеллигентного вида очкарик кричал, отбивая ритм правой ладонью и с трудом перекрывая грохот музыки. Глеб расслышал 'все мы тепличные выродки из московского гетто' и вздрогнул. Он чувствовал это много лет. Пусть Таня говорила, что Глеб не похож на ее мархишных друзей — он знал, что это не так. Они жили в своем особом мире, словно в теплице. Мир московских художников или мир математических символов, цифр и байтов в Интернете — лишь разные облики одного и того же гетто.

Глеб снова прислушался.

Все листья станут зелеными

Ресницы все станут пушистыми

И все котята, и все утята

Запомнят войну с фашистами

Спокойной ночи, спокойной ночи,

Спокойной ночи малыши!

Слова приходилось разбирать сквозь барабанный перестук и невпопад играющую гитару. Интересно, подумал Глеб, а 'Спокойной ночи, малыши' еще живы? Как там Филя и Степашка? Он понял, что не может представить персонажей детства в новой реальности. Филе и Степашке нет здесь места, как машинке «Эрика», продуктовым заказам, Самиздату и песням Высоцкого. Все эти вещи, такие далекие друг от друга, вместе ушли на дно. И нельзя сказать, чтобы Глеб о них жалел.

Малыши уснули спокойно

И ничего не хотят

Ведь их охраняет память

Память котят и утят

Память грязного снега

Память осенней листвы

И память русских колоний

Украины и Литвы

Под рев набитого пьяными подростками зала Глеб понял, что именно сейчас его война обрела слова. Его война — воспоминание детства, немного сентиментальное, в одном ряду с Филей и Степашкой, с котятами и утятами, с невозможностью помыслить Украину и Литву русскими колониями, а не братскими республиками. Детская трогательность котят и утят не исключала военной жестокости. В конце концов, котята и утята тоже не дожили до 1996 года.

С Осей Глеб встретился только после концерта. Бешено жестикулируя, Ося восторгался 'Красными звездами' и 'Бандой четырех'. Глеб, разумеется, их и не распознал. Он спросил о песне про котят и утят, но Ося опоздал еще больше и не знал, что была за группа. Они распили по бутылке пива, купленной в ближайшем ларьке. Становилось прохладно, и Ося предложил поехать к нему домой. Глеб с раздражением подумал, что можно было так сразу и договориться, не ходить на дурацкий концерт, где и слушать-то почти нечего.

— Кто это у тебя на майке? — спросил он Осю.

— Летов, — удивился Ося. — Видишь: 'Все идет по плану'

Глеб подумал о Снежане, и ему стало грустно. Ни Таня, ни ее подруги Летова не слушали, но имя все-таки Глебу знакомо.

— Пожалуй, — сознался он, — я ни одной его песни не слышал.

— Ух ты! — оживился Ося. — Я тебе тогда даже завидую. Я помню, первый раз мне его дал послушать приятель из параллельного класса. Я тогда любил «Аквариум» и к «Обороне» заранее относился с предубеждением, но кассету взял. По дороге к метро вставил кассету в плейер — и… сейчас я бы сказал, что тогда и стал евразийцем. Это была 'Поганая молодежь', вторая версия, и меня ударило, как пиздец. Помню, я спускался на эскалаторе и вдруг подумал, что если бы мог сделать так, чтобы все эти люди услышали Летова прямо сейчас — мир перестал бы существовать. Сразу бы разрушился, взорвался изнутри. Такая в этом была сила. Я, наверное, уже не могу объяснить, но у меня было такое чувство, словно я совершил прорыв к настоящей реальности.

Глеб кивнул.

— Я что-то похожее чувствовал, когда Галича в школе слушал, — сказал он. Несколько лет разницы сильно сказались на вкусах матшкольных мальчиков. На секунду Глеб вспомнил ту сопричастность тайне, то поднимающееся изнутри волнение, какого больше не будет никогда. Падение коммунизма лишило его мир тайн — Глебу теперь нечего скрывать. Для внешнего мира он уже не бомба с тикающим в глубине ритмом чужих стихов, что открывают путь к настоящей, невиртуальной, реальности.

Поднимаясь в исписанном граффити лифте в Осину квартиру на Рязанском проспекте, Глеб подумал, что за последнее время ни разу ни попадал в нормальное жилье: Хрустальный — смесь офиса и коммуналки, Беновы роскошные хоромы в самом деле превратились в коммуналку, а у Луганского — сквот. Глеб не удивился бы, если б выяснилось, что Ося живет в коммуне или еще в какой временной автономной зоне.

Между тем Осина «двушка» оказалась самой обычной квартирой, похожей на ту, где прошло детство Глеба. Все стены большой комнаты занимали книжные полки, с книгами на английском и русском, и стелажи с кассетами. На полу, среди детских игрушек, сидел трехлетний малыш. Галя, жена Оси, что-то готовила на кухне. Разве что музыка сменилась, да картинки на стенах: вместо Хэмингуэя был Летов, вместо открыток с видами Парижа — распечатанный на принтере плакат: 'Большой Брат все еще видит тебя'.

— Я тоже люблю Оруэлла, — сказал Глеб.

— Культовый автор для хакеров, — ответил Ося. — Он был коммунист, ты в курсе?

— Хакеры — это кто вирусы пишет? — спросил Глеб.

— Хакеры — это очень хорошие программисты, — сказал Ося. — Иногда ломают защиты чужих программ, потому что information wants to be free. А вот вирусы, — махнул рукой Ося, — пишут те же люди, что и антивирусные программы. Это как с наркотиками: менты их продают и сами же с ними борются. Собирают, так сказать, двойной урожай.

Осина жена Галя оказалась невысокой худощавой женщиной, с подвижным, остроносым лицом. Слово «девушка» к ней как-то не подходило — хотя она была одноклассницей Оси, от нее исходило какое-то чувство покоя, словно ей было уже за тридцать. Годовалая девочка не слезала у нее с рук и громко кричала, словно подпевая магнитофону. Глеб с трудом разобрал слова — непрерывный суицид для меня — и подумал, что не стал бы ставить своим детям таких песен. Во всяком случае — в младенчестве. Снова мелькнула мысль о Чаке, но Глеб ее прогнал.