милицию), поговорили и выпустили. Несколько дней Вольфсон ходил напуганный и гордый, по секрету рассказывал, что его приехали брать на двух машинах: знали, что он когда-то занимался каратэ и может оказать сопротивление. За что забрали, не знал никто, но потом начались вызовы к директору прямо с уроков, шушуканье по углам, классный час об усилении идеологической бдительности. Даже Марина, думавшая в основном о Чаке, заметила, что творится неладное. Как-то раз спросила Лешу, не знает ли он, в чем дело, — но Леша отвечать отказался, даже огрызнулся, что случалось теперь все чаще.

— Что значит — заложил? — спросила Марина.

— Все говорят, что когда его Белуга поймала, ну, за стихи, он, чтобы от него отстали, рассказал все про Вольфсона.

— Все — это что? — спросила Марина.

— Я не знаю, — ответила Оксана. — Все — это все. Наверное, про Самиздат или еще что-нибудь.

— Ну, правильно, — сказала Марина. — Я всегда говорила Вольфсону, что он доиграется.

Она докурила сигарету и спросила:

— А кто так говорит?

— Да все, — ответила Оксана. Прозвенел звонок, и они побежали к школе. Следующим уроком была математика, а математичка не любила, когда опаздывают.

Обычно они начинали целоваться еще в лифте, но сегодня что-то было не так. Леша нервничал, злился: казалось, тронь — искры посыплются. Но когда они прошли к ней в комнату, сам стянул с Марины свитер. Никто уже давно не ходил в школу в форме: обычно ссылались на НВП, даже когда его не было. Она сняла джинсы, и Леша как-то оживился, быстро разделся, лег рядом. Они стали целоваться.

Леша очень хорошо целовался. Еще в прошлом году Марина перецеловалась на днях рождения и школьных дискотеках со всеми влюбленными в нее мальчиками: с Вольфсоном, Абрамовым, перешедшим в другую школу Кудряшовым и Лешей, который тогда ей совсем не нравился. Честно говоря, с восьмого класса она смотрела на Глеба Аникеева — он был не очень красивый, зато романтично-задумчивый. К сожалению, он не обращал на нее внимания: похоже, втюрился в Оксану. Впрочем, Марина легко его забыла, когда осенью выяснилось, что она, неожиданно для всех, стала первой красавицей в десятом классе. Чак и Вольфсон подрались из-за нее у гаражей, как раз там, где она сегодня курила; Абрамов каждый день провожал до дома. На вечеринках она по-прежнему целовалась то с одним, то с другим, не без удовольствия слушая, как на кухне возбужденно болтают те, кому на сей раз не повезло. Она не чувствовала себя счастливой — хотелось настоящей любви, а не обжиманцев в полутемной комнате под Boney M и КСП из соседней комнаты.

Перед поездкой в Питер Вольфсон признался ей в любви. Она сказала, что должна подумать, и в самом деле думала: может, да, именно Вольфсон, самый умный в классе, начитанный и серьезный. Впрочем, Леша нашел способ вернее: подошел к ней в поезде и спросил, с кем она живет в номере. Наверное, с Иркой, сказала она, и тогда он не терпящим возражений тоном потребовал:

— Ушли ее куда-нибудь, я к тебе вечером приду.

И не дожидаясь ответа, зашагал по проходу в свое купе.

Теперь Марина считала, что Леша понимает ее лучше других, чуть ли не волшебным образом проникая в ее мысли. Еще он был очень красив: ей нравилась его кожа, его запах. Она не сразу это поняла, потребовалось время, чтобы рассмотреть и привыкнуть. Поначалу Марину пугал его член; он казался большим, и непонятно было, как его совать внутрь. Но потом она привыкла, и теперь даже легонько гладила его перед началом и называла 'моей эбонитовой палочкой'. Это они придумали вместе, потому что было неясно, как его называть: все слова казались слишком грубыми. Подвернулся анекдот про эбонитовую палочку ('Профессор, а она не ээээбонет?' — 'Не э… должна'), и выражение 'нефритовый жезл', вычитанное в Камасутре. Отксерокопированные листки машинописи принес Леша, но ей так и не удалось добраться до конца: бесконечные описания объятий и ударов утомили, и, кроме того, понятно, что надо лет десять заниматься спортивной гимнастикой, чтобы такое выделывать. Впрочем, какие-то позы они попробовали: Марина и сверху, и на боку, и даже со спины. Честно говоря, Марина гордилась, что ей попался такой опытный и готовый к экспериментам любовник. Интересно, думала она, то недолгое время, пока мама еще жила с папой, они занимались этим в каких-то особых позах — или только женщина снизу, мужчина сверху?

Впрочем, эта поза как раз была самой приятной. Вот и сейчас Марина лежала, обхватив Лешу ногами, и старалась не шуметь. Стенки тонкие и соседка-пенсионерка не откажет себе в удовольствии наябедничать Марининой маме. Говорили, что секс — кайфовое заняние, но особого кайфа Марина не испытывала. Иногда в такие минуты ее переполняла любовь, ей казалось, что они одни на всем свете, обнялись, как два маленьких зверька, отгородились от враждебного мира взрослых и сверстников. Это важнее всего: ощущение, что рядом с тобой человек, которому полностью доверяешь — он один тебя понимает, и нет нужды ему врать.

Правда, однажды Марина соврала: самой первой ночью, когда лишилась девственности в номере ленинградской гостиницы, и Леша с ужасом смотрел на окровавленные простыни и собственные перепачканные волосы, она сказала, что это месячные. Ей было неловко, что она в десятом классе еще девственница. Пусть не слишком задается. Единственная ложь за весь их роман. Больше лгать не требовалось: они понимали друг друга без слов.

Но в тот день что-то не задалось. Леша никак не мог найти верный ритм, а потом застонал и кончил. Марина рассердилась. Она не любила, когда Леша кончал внутрь: сперма вытекает на кровать, и неясно, как замывать пятна. Они пробовали подстилать Лешину майку, но она сбивалась, и все равно приходилось тайком относить постельное белье в сумку для отправки в химчистку. Страшно представить последствия, догадайся мама, что Марина уже занимается любовью. Обычно Леша вынимал свою палочку, и сперма выливалась Марине на живот или на грудь. Отмывать ее муторно и противно, зато не остается следов.

Марина попыталась поднять ноги, чтобы Леша что-нибудь под нее подложил, но он даже не пошевелился.

— Леша, — сказала Марина раздраженно, — дай майку.

Он вскочил, потянулся к майке, стал вытирать сперму, но было поздно: пятно уже растеклось по простыне. Марина разозлилась:

— Я же тебя просила!

— Отстань! — огрызнулся Леша и начал одеваться.

— Что значит — 'отстань!'. Ирке будешь так говорить!

Ирка была влюблена в Лешу и даже рассорилась с Мариной, когда кто-то стукнул, что они в Ленинграде переспали.

— При чем тут Ирка?

— Потому что нечего со мной так говорить!

— Ты первая начала, — сказал Леша. — Надо было по-нормальному сказать.

— Я сказала.

— Что ты сказала? 'Я же тебя просила!' — передразнил он. — Когда просила? Вчера? Неделю назад?

— Мы же говорили… — начала оправдываться Марина. Она уже злилась: почему, почему он так с ней говорит?

— 'Мы же говорили…' Много ты умеешь говорить! Только «Лешенька» да «Лешенька», больше ничего от тебя не услышишь!

— Лешенька! — взмолилась Марина, — зачем ты так!

— Затем, что мне это надоело! Так не делай, сяк не делай! Если бы ты меня по-настоящему любила, все было бы иначе!

— Я тебя люблю, — прошептала Марина, и слезы навернулись ей на глаза.

— Ничего ты меня не любишь! Тебе просто нравится это дело! — И он кивнул на кровать.

Тогда Марина заплакала. Попыталась прислониться к Лешиному плечу, но он оттолкнул ее и выбежал из комнаты.

Грохнула входная дверь, и Марина осталась одна. Почему так, подумала она, почему он предал нашу любовь? Это же лучшее, самое чистое в нашей жизни. 'Это дело!' Как он мог такое сказать?

Зазвенел звонок, и Марина бросилась к двери. Вернулся! обрадовалась она, все-таки вернулся!