посмотрел, и Глеб устыдился своих подозрений.

— Я тут думал на днях, — продолжал Горский, — почему все индифферентны к смерти Снежаны, как ты говоришь. Наверное, то, что кажется драмой, когда тебе 15 лет, к 30 больше не драма. Вот смерть — сначала кажется, что это the issue, важная тема для общей беседы. А потом выясняется, что это очень личное дело, о котором и говорить как-то неловко. А чужая смерть — чужое дело. Потому что использовать чужую смерть для размышлений о своей собственной как-то нескромно. Снежана ведь умерла не для того, чтобы преподать нам, скажем, урок нашей смертности.

— То есть она умерла напрасно? — спросил Глеб.

— Не в этом дело. Просто однажды становится неловко, неудобно как-то вкладывать свои смыслы в чужие смерти. А если нельзя вложить смысл, проще забыть. Я не говорю, что этот способ лучше того, что в пятнадцать лет.

— А что в пятнадцать? — спросил Глеб, вспомнив Чака.

— В пятнадцать кажется, что говорить о чужой смерти — самое милое дело. Единственная стоящая тема для разговора.

— У меня одноклассник в 15 лет покончил с собой, — написал Глеб и снова, уже не впервые за последние дни, у него возникло чувство, будто совсем недавно что-то напомнило ему о Чаке, что-то не связанное с классом — но не мог вспомнить, что именно.

В комнату сунулась Нюра Степановна — сказала, что Шаневич хочет поговорить с Глебом. Быстрый секс, случившийся у них несколько дней назад, как она и обещала, не повлиял на их отношения. При встрече они столь же вежливо здоровались и смотрели друг сквозь друга. Нюра мышкой старалась проскочить мимо него, а Глеб пытался не вспоминать как твердели ее соски под его пальцами.

Сейчас он быстро написал '/ME сейчас вернется' (Горский это увидел как '*Gleb сейчас вернется'), и вышел. По пути от Шаневича Глеб встретил Осю. Для завершения картины надо бы и с ним поговорить. Ося уже убегал, но предложил встретиться завтра вечером в городе, на каком-то сборном панк-концерте, куда он все равно собирался. Пообещал кинуть Глебу координаты клуба и сказал, что, посетив концерт, они морально поддержат лучшие силы сопротивления антинародному режиму.

Глеб вернулся в комнату и спросил Андрея, давно ли тот знает Осю.

— Со времен scs/scr, — ответил Андрей, не отрываясь от клавиатуры.

— Что это такое? — спросил Глеб, и Андрей со вздохом бросил работу.

— Это то, чем был русский интернет до появления WWW, — ответил он. — Юзнет. Ньюсгруппы.

— Что это такое? — повторил Глеб, решив на этот раз не кивать.

Андрей снова вздохнул.

— Что-то вроде больших подписных листов, разбитые по темам. Но иногда все забывали про темы и просто общались. Короче, там заводились романы, писались стихи и проза, создавались и гибли репутации. Фактически все, кого ты видишь здесь, в Хрустальном, два-три года назад были там. Интернет больше таким не будет.

Андрей, видимо, впал в элегическое настроение.

— В юзнете был мгновенный фидбэк. В Паутине я могу писать что угодно, а в юзнете нельзя соврать. Там тебя ценили по тому, что и как ты пишешь. Настоящий гамбургский счет. Те, кто через это прошли, типа приобрели такой опыт — они как братья на всю жизнь.

— И кто там был?

— Все. Из тех, кого ты знаешь — Ося, Бен, Арсен, Сережа Романов.

— Я не знаю Сережи Романова.

— Это который SupeR, — пояснил Андрей. — Где-то в Америке живет, Снежана через него к нам попала.

— А почему это кончилось?

— Потому что WWW удобней. То, что делается на Вебе, типа остается навсегда, и проще по IRC общаться, чем писать друг другу письма. Люди, знаешь, ленивы и нелюбопытны.

Глеб на секунду представил: все, что он видит сегодня, исчезает, как юзнет. Через пять лет буквы WWW или IRC будут казаться бессмысленными аббревиатурами. Никому не нужными, как «Эрика» во времена персональных компьютеров и принтеров.

— А как туда попадали? — спросил Глеб.

— Просто подписывались. Были разные конфы. Scs/scr означает soc.culture.soviet и soc.culture.russian. Были и всякие другие. На binaries порнуху сливали в основном. Да и сейчас сливают.

— И что, — спросил Глеб, — этим никто теперь не пользуется?

— Пользуется, конечно, — сказал Андрей. — Кто же даст порнухе простаивать. А русского юзнета больше нет, — Андрей снова вздохнул. — И, значит, что толку об этом говорить.

Он снова повернулся к экрану. Людей, собравшихся здесь, связывает куда больше, чем можно предположить, подумал Глеб. Узы виртуального братства куда крепче той сети, что пыталась сплести Снежана.

— А подписные листы тогда были? — спросил Глеб.

— Да, — ответил Андрей. — Я был подписан на полдюжины. Самый смешной назывался magic. Я на него подписался, потому что думал, что он как бы про магию. Правда, при регистрации меня спросили, были ли у меня публичные выступления. Я вроде решил, что это шутка и типа ответил да. А потом оказалось, что это лист не для магов, а для фокусников. Потому что типа слово по-английски одно и тоже.

Горский уже исчез, но его последние реплики дожидались Глеба.

'Прости, я ухожу спать, — писал Горский, — но не могу не сказать, что меня удивляет твой метод расследования. Ты приходишь к человеку и словно говоришь ему: 'Докажи, что ты не убийца, предъяви свое алиби'. И он говорит: 'Я не убийца, потому что убийца — это het'. Ты говоришь: 'Хорошо', — и на этом все кончается. Между тем, ты знаешь, что het — убийца. И надо не спрашивать этих людей, какие у них никнэймы, а попросить их рассказать про het, условно говоря, надеясь, что убийца себя выдаст. Если, конечно, убийца в самом деле het. Пойми: убийца реальной Снежаны — виртуальный персонаж het. Возможно, и ловить его надо в Сети — но для начала хорошо бы понять, что он из себя представляет'.

Дальше стояла звездочка и было написано: 'Gorsky ушел спать'.

Глеб задумчиво посмотрел на экран. Что он знает о het? И вдруг вспомнил, что занозой сидело у него в мозгу последние дни: история, которую het рассказал при их единственной виртуальной встрече, слишком давно знакома. Неопытный мальчик, спутавший менструацию и лишение девственности. Липкий ужас, цитата из Бродского, гостиничный номер в Питере. Марина и Чак.

Вероятно, это совпадение. Просто не может не быть совпадением.

В почтовом ящике Глеб обнаружил письмо от Вити Абрамова.

'Привет, Гл! — писал транслитом Абрамов. — Спасибо за помощь, извини, что я так быстро подорвал: времени терять было нельзя, и звонить тебе тоже было небезопасно. Карточка пусть побудет у тебя, все равно на счете долларов двести от силы. В моем положении это почти что ничего.

Ты спросил, почему я вспомнил Чака, и я сейчас подумал — почему бы и впрямь не рассказать, тем более, что сейчас уже неважно. Можно сказать, всех нас сгубила случайность. Будь это чей-то коварный план, было б не так обидно.

Все началось с того, что я встретил Маринку Цареву. Я, как ты помнишь, был в нее влюблен в школе — и потому очень обрадовался, когда она меня окликнула. Маринка сильно изменилась, я бы сказал — постарела. Видимо, жизнь ее не щадила — одной воспитывать ребенка, конечно, не легко, тем более — в такое время. И еще она говорила, что мальчик болел, и все деньги, которые не съела инфляция, ушли на врачей.

Мне странно все это писать — и странно было, когда она рассказывала о своей жизни. Знаешь, словно попал в мексиканский сериал. Такой, где старые друзья встречаются через много лет, одинокие матери растят детей от погибших возлюбленных, а богатые тоже плачут. Плакать пришлось мне — фигурально выражаясь, конечно. Мне было ее очень жаль — и вдобавок, в этом сериале было одно вакантное место: раскаявшегося злодея. Оно отошло ко мне.

Ты знаешь, у меня после школы все было хорошо. Но все эти годы я винил себя в том, что случилось с Чаком, то забывал эту вину, то снова вспоминал, но она всегда была со мной. Встретив Марину, я понял, что судьба дала мне шанс исправить содеянное.