—
Так здесь же нет моей фамилии!
—
Я веду счета на французский манер.
—
С такой бухгалтерией тебе скоро придется протянуть ноги, — пошутил
Марко,
вынимая кошелек. — Эге, смотри-ка, онбаши забыл свое письмо, — добавил он, показывая на полочку.
—
И правда, его письмо! — вскрикнул удивленный Ганко и вопросительно посмотрел на Марко, словно ожидая, что тот скажет.
—
Отошли ему это письмо, да поскорее, — проговорил Марко нахмурившись. — Вот тебе двадцать восемь грошей и один червонец, разорил меня совсем!
Ганко удивленно посмотрел на Марко.
—
Странный человек этот Марко. — пробормотал он. — Дома своего не жалеет для медвежатника, а не догадается бросить письмо в
огонь. Миг — и нет его…
Но тут вошли новые посетители и, быстро наполнив кофейню клубами дыма, занялись пересудами о несчастье, случившемся с доктором.
VII. Геройство
Солнце поднялось высоко, и лучи его проникли сквозь зеленые виноградные лозы, затенявшие монастырский двор. Ночью здесь в каждом углу мерещились привидения, и двор казался мрачным и жутким, но сейчас в нем было светло, тихо, покойно и весело. Певчие птицы оглашали его радостным чириканьем; прозрачные струи источника журчали мелодично и ласково; с гор веял утренний ветерок, шевеля ветви стройных кипарисов и тополей, и листва их нежно шелестела. Все здесь сейчас казалось каким-то ясным и праздничным. Сумрачные кельи и те смотрели приветливо, а в примыкавших к ним открытых галереях звонко щебетали ласточки, свившие здесь гнезда.
Посреди двора, под лозами, прогуливался величавый старец с белой бородой до пояса, облаченный в длинную фиолетовую рясу, и с непокрытой головой. Это был восьмидесятипятилетний отец Иеротей, величественный памятник минувшего века, уже почти развалина, но развалина еще импозантная и почитаемая. Тихо и мирно доживал он последние дни своей долгой жизни. Каждое утро он прогуливался по двору, дышал свежим горным воздухом и, как ребенок, радовался солнцу и небу, к которому уже держал путь.
Невдалеке, под виноградной лозой — словно для контраста с этим памятником прошлого — стоял с книгой в руках дьякон Викентий. (Он готовился ко вступительному экзамену в русскую семинарию.) Молодостью и надеждой веяло от юношеского лица дьякона, сила и жизнерадостность светились в его мечтательном взгляде. Этому юноше принадлежало будущее, и в будущее он смотрел с такой же верой, с какой старец обращал свои взоры к вечности.
Ничто так не способствует созерцанию, как тишина, царящая за монастырской оградой.
На каменных ступеньках, ведущих в церковь, сидел круглый, как шар, отец Гедеон, увлекшийся наблюдением за индюками, которые прогуливались по двору, распустив хвосты веером. Он мысленно сравнивал их с гордыми евангельскими фарисеями, а их клохтанье вызывало в его памяти образ мудрого царя Соломона, который понимал язык птиц. Углубившись в свои благочестивые размышления, отец Гедеон спокойно ожидал желанного звона к полуденной трапезе и, предвкушая ее, вдыхал приятные запахи кухни.
На пороге кухни, на самом солнцепеке, стоял косоглазый человек, приятель Мунчо. тоже юродивый, живший при монастыре. Он с не менее философским глубокомыслием наблюдал за индюками. Впрочем, слова «наблюдал за индюками» не совсем точны — юродивый видел не только индюшиное семейство, по и многое другое, так как один его глаз смотрел на восток, а другой — на запад.
Тут же стоял в Мунчо, ломая руки, вертя головой и со страхом поглядывая на галерею верхнего этажа. Почему она внушала ему страх, знал он один.
Других обитателей в монастыре не было, если не считать игумена, который сейчас был в отъезде, да нескольких батраков послушников.
Но игумен как раз вернулся — неожиданно для братии. Прискакав на коне, он спешился, бросил поводья косоглазому и хмуро проговорил, обращаясь к Викентию:
—
Везу из города плохие вести.
И он во всех подробностях рассказал о том, как Соколов попал в беду.
—
Бедный Соколов, — заключил он со вздохом.
Игумен Натанаил был крупный, сильный, подвижной чело век с мужественным лицом и густыми курчавыми волосами Если бы с него сняли рясу, в нем не осталось бы почти ничего монашеского. Он был меткий стрелок, и стены его кельи были увешаны ружьями; он умел лечить огнестрельные раны, умел и наносить их, а ругался артистически. Ему бы не игуменом быть, а воеводой[28] на Балканах. Поговаривали, впрочем, что когда-то он действительно был воеводой, но потом ушел в монастырь на покаяние…
—
Где отец Гедеон? — спросил игумен, осматриваясь.
—
Вот я! — крикнул визгливым голосом отец Гедеон, появляясь на пороге кухни. Он ходил узнать, скоро ли будет готов обед.
—
Опять залез на кухню, отец Гедеон! Или не знаешь, что чревоугодие смертный грех?
И Натанаил приказал монаху оседлать осла, съездить в деревню Войнягово и обойти косцов, косивших монастырские луга.
Отец Гедеон был приземист, тучен, пузат, а лицо у него лоснилось, как бурдюк с кунжутным маслом. Те несколько шагов, которые он сделал, чтобы подойти к игумену, вызвали обильный пот на его лице. Он стоял, сложив руки на животе и ему явно не хотелось совершать путешествия по грешному миру.
—
Отче игумен, —
задыхаясь,
проговорил умоляющим голосом отец Гедеон, — отче игумен, не лучше ли избавить вашего покорного брата от этой горькой чаши?
И отец Гедеон низко поклонился.
—
Что это еще за горькая чаша? Разве я тебя посылаю пешком? Поедешь верхом на осле; и весь-то труд — одной рукой держать поводья, а другой благословлять, когда будешь проезжать по деревням.
И Натанаил бросил на монаха насмешливый взгляд.
—
Отец Натанаил, не о труде толк; ради труда и подвижнической жизни мы и спасаемся в этой святой обители, но не время теперь разъезжать.
—
Почему не время? Погода плоха, что ли? В мае месяце полезно прокатиться, — здоровей будешь.
—
Времена, отче, времена-то какие! —
Вы читаете Под игом
