Они переглядываются. Три озадаченных лица: «Откуда ты знаешь русский?»

Я говорю ему мою дежурную русскую фразочку, объясняю, как я путешествовала по Россию, изображая, как я фотографирую тут и там. Теперь три воина садятся в кресла, их винтовки отодвигаются и протягиваются ноги. Мы болтаем о том, о сём, снова и снова я прислушиваюсь к звукам в прихожей, ожидая, чтобы вдова с заявленной вспомогательной группой соседей возвратилась. Однако ничего не слышу.

Между тем, четвёртый парень снова смотрит вовнутрь и проходит с третьим солдатом в нашу кухню. Я слышу, как они там занимаются посудой. Двое других тихо болтают, я, очевидно, не должна понимать, что происходит. Собственно, настроение сдержанное. Что-то носится в воздухе, искры летают по кругу, я спрашиваю себя, что будет.

Вдова отсутствует. Я снова продолжаю беседу с обоими в креслах, укрытая моим сшитым из лоскутов одеялом, совершенно ни о чём. Косые взгляды. Они скользят просто так вокруг. Теперь это должно было бы собственно начаться, я узнала это из газет, когда они ещё имелись, сколько: 10 раз, 20 раз, откуда я знаю. У меня температура. Моё лицо горит.

Теперь те с кухни зовут. Те, что в креслах встают, прогуливаются неторопливо в сторону кухни, опять зовут. Тихо я выползаю из кровати, прислушиваюсь к двери на кухню довольно долго, там пьют, по- видимому. Мелькаю тогда совершенно тёмной прихожей, подкрадываюсь на голых ногах, хватаю мимоходом своё пальто с крючка и натягиваю его на ночную сорочку.

Осторожно я открываю дверь главного входа. Сейчас она просто на защёлке, после вышедшей вдовы. Я слушаю молчаливую, чёрную лестничную клетку. Ничего. Нигде ни звука или проблеска света. Куда только вдова могла только уйти? Как только я хочу подняться вверх по лестнице, там сразу кто-то беззвучно обхватывает меня сзади в темноте.

Дыхание, пары водки. Моё сердце прыгает как бешеное. Я шепчу, я умоляю: «Только один, пожалуйста, пожалуйста, только один. Только избавьтесь от других».

Он обещает это, шепча, и несёт меня как узелок на обеих руках по коридору. Я не представляю, кто это из четырёх, как он выглядит. В тёмной комнате без стёкол он кладёт меня на голой, покрытой кровати предыдущего субквартиранта. Что-то говорит грубо в направлении кухни через проход, дверь за собой затворяет и ложится в темноте ко мне. Я жалко мёрзну и прошу оставить меня, всё же рядом раскрытая кровать. Он не хочет, кажется, опасается возвращения вдовы. Только через полчаса, когда все успокоилось, он отодвинулся.

Теперь автомат дребезжит у боковой стойки кровати; мужчина повесил на него шапку. Тихо горит сальная свеча. Петька, так звали солдата, с головой как карандаш, белокурой щетиной растущей треугольником ко лбу, на ощупь как диванный плюш. Впрочем, он великан, широкий как шкаф, с огромными лапами и белыми зубами. Я так устала, изнасилованная таким образом, едва понимаю, где я. Петька хлопочет рядом, он из Сибири. Он даже стянул сапоги. Меня шатает, я существую только наполовину, и эта половина больше не защищается, она поддаётся жёсткому пахнущему хозяйственным мылом телу. Наконец, спокойствие, темнота, сон.

Утро около 4 часов, каркает водопроводный кран. Я тотчас же встаю, вытаскивает мою руку из-под Петьки. Он показывает, улыбаясь, свои белые зубы. Встаёт проворно, объясняет мне, что у него сейчас служба, что он возвратится, тем не менее, определённо в 7 часов - совершенно определённо! И он почти раздавливает мне на прощание пальцы.

Я заползла снова под покрывало и спала около четверти часа самым беспокойным сном, проснувшись от высокого крика «на помощь!», но это был только водопроводный кран. Теперь замычала ещё и корова. Я завожу наш будильник (т.е., будильник принадлежит вдове, но я уже действую, как если бы я принадлежала к семье). Он лежит на полу, из осторожности замотанный в мохнатое полотенце возле шкафа. Мы сделали это, чтобы он не стал добычей Ивана.

Было 5 часов, я больше не могла спать. Я встала, выровняла постукиванием кровать, придвинула ящики и стулья снова к не запирающейся задней двери с её разбитым замком, убрала пустую бутылку, которую оставили мужчины, и проверила наши бутылки бургундского, спрятанные позади кухонного шкафа, в старом ведре. Они из этого ничего не нашли слава Богу.

Через окна падает серо-красноватый свет. Снаружи всё ещё война. Грохот и удары, однако, довольно далеко. Теперь фронт катится к центру города. Я одеваюсь, умываюсь и выхожу осторожно на утреннюю тихую лестничную клетку. Ничего, кроме молчания и пустоты. Если бы я только знала, куда спряталась вдова! Я не хотела стучать куда попало, чтобы не напугать кого-либо.

Когда я прислушиваюсь к звукам на лестничной клетке, я слышу, как приближаются голоса. Я бегу наверх. Там они встречают меня, женщины, вся группа, прежде всего, ужасно всхлипывающая вдова. Она берёт меня за руки, горюет: «Не злись на меня!» (Со вчерашнего мы с нею на «ты»). Вокруг всхлипывают несколько женщин. Я засмеялась над всем этим горем: «В чём дело? Я живая, всё проходит!»

Пока мы поднимаемся по этажу выше, к семье книготорговца, вдова нашёптывает мне, что она постучала вначале в несколько дверей и попросила убежище для себя и меня. Нигде ей не открыли. На тёмной лестничной клетке кто-то перехватил вдову и заволок её в какую-то прихожую... Ребёнок ещё, она шепчет; без бороды, при этом гладкий и неопытный - и она улыбается толсто-заплаканным лицом. Я точно не знаю, сколько ей лет, она, вероятно, и не сказала бы это мне. Ей должно быть между 40 и 50, её волосы покрашены. Им всякая женщина - женщина, они берут себе тело в темноте.

В квартире супружеской пары книготорговца собрались 15 человек из дома, приготовили постельные принадлежности, расположились на диванах, на полу, повсюду, где есть место. Потому что у этой квартиры есть передний и задний вход на патентных замках. Кроме того, передняя дверь оббита изнутри металлом.

Мы сидим вокруг чужого кулинарного стола, все с впалыми глазами, бледные до зелени, с усталыми глазами. Все шепчут, мы дышим, как выжатые, пьём жадно горячий солодовый кофе (сваренное на плиты на огне из нацистской литературы, как книготорговец поведал нам).

Снова и снова мы пристально смотрим на запертую, забаррикадированную заднюю дверь, надеясь, что она могла бы их остановить. Голодная, я набиваюсь чужим хлебом. Вот - шаги со стороны чёрного хода, чужие звуки, в которых есть оттенок грубого и животного. Ступор и молчание вокруг стола. Мы сразу все затаили дыхание. Руки судорожно сжимаются на груди. Глаза мерцают безумно. Снова тишина снаружи, шаги затихают. Кто-то шепчет: «Если это будет всё время так...»

Никакого ответа. Девушка беглянка из Кёнигсберга, которая устроилась здесь тоже, бросается, крича, на стол: «Я больше не могу! С этим надо покончить!»

Она много перенесла этой ночью, сидя под крышей, куда она убежала от всей этой кучи преследователей. Волосы висят спутано вокруг лица, она не может есть и пить.

Мы сидим, ждём, слушаем. Недалеко от нас играет на органе артиллерия. Выстрелы хлещут по нашей улице. Около 7 часов, я прокрадываюсь с вдовой вниз к нашей квартире, осторожно осматривая вокруг перил лестницы. Слушая, мы останавливаемся перед собственной дверью, которую я оставила прикрытой, и в это время она внезапно открывается изнутри.

Форма. Страх. Вдова хватает мою руку. Вздох облегчения - это только Петька.

Безмолвно и внимательно вдова слушает нашу беседу. Но через одну минуту я тоже замолкаю. Петька освещает меня коптилкой, его маленькие синие глаза блестят, он трясёт мои руки, заверяет, что после меня время до новой встречи со мной для него тянулось ужасно долго, что он сразу же возвратился после службы и обыскал всю квартиру, стараясь найти меня, что он очень рад увидеть меня вновь. И он так сжимает и мнет при этом мои пальцы своими лапами, что мне приходится отнимать их у него. Я стою, как идиотка, перед этими несомненными симптомами Ромео, высказав всё это, Петька, наконец, исчезает - с обещанием вернуться так скоро, как сможет. Я остаюсь с открытым ртом. Вдова не поняла ни слова, но с лёгкостью прочитала, однако, по лицу Петьки всё, что с ним творится. Она покачала головой: «Ну, ты знаешь...»

Мы обе очень растерянны.

И теперь я сижу здесь за кулинарным столом, только что наполнила авторучку заново чернилами и пишу, пишу, пишу, запутавшись в смысле происходящего головой и сердцем. Что это может быть? Что нас ждёт? Я вся как будто липкая, не хочется дотрагиваться до собственной кожи. Теперь в ванную, и мыло и достаточное количество воды. Конец, хватит сокровенных мечтаний.

У меня было утром странное видение, когда я напрасно пыталась заснуть после ухода Петьки. Это было