так, как будто бы я лежала плашмя на кровати и видела сама, как я там лежу, в то время, как из моего тела поднималось ярко-белое существо; что-то вроде ангела, но всё же без крыльев, и вспарило круто вверх. Я всё ещё чувствую, в то время как я пишу, это поднимающее, парящее чувство. Естественно, это сокровенная мечта о бегстве. Моё Я оставляет тело, бедное, запачканное, которым просто злоупотребили. Оно удаляется от него в чистые белые дали. Это не должно быть моё 'Я', с которым это происходит. Я выдавливаю всё это из себя. Беру себя прохладными руками за голову, в этот момент мои руки свинцовые и спокойные.

С 28 апреля, когда я писала я последний раз, прошло 3 дня, которые были полны до краёв замечательными вещами, картинами, страхами, чувствами, так что я даже не знаю, с чего начать, что писать. Каждая минута жизни оплачивается дорого. Шторм уходит от нас. Дрожащие листья в вихре, мы не знаем, куда это ведёт нас.

Вечность прошла с субботы. Сегодня вторник, и 1 мая, и всё ещё война. Я сижу в кресле, в передней комнате. Передо мной на кровати лежит господин Паули, субквартирант вдовы и отпущенный домой фолькштурмовец. В субботу во второй половине дня он неожиданно проскользнул, со свёртком масла в 16 фунтов, замотанным в полотенце, под мышкой. Теперь он болен, у него невралгия.

Ветер свистит через плохо забитые картоном окна, дёргает лоскуты так, что они тарахтят, блики дневного освещения проникают вовнутрь. В комнате то светло, то темно; всегда горько и холодно. Я закуталась в шерстяное одеяло и пишу холодными пальцами, в то время как господин Паули спит, а вдова бродит где-то по дому в поисках свеч.

Снаружи слышна русская речь. Иван говорит с его лошадью. Они гораздо приветливее с лошадьми, чем с нами, у них тогда получаются хорошие тёплые голоса, говорят прямо-таки человечно с животными. Где-то играет гармонь.

Взгляд между щелей из окна. Внизу бивак. На тротуаре лошади, машины, ящики с сеном и зерном, растоптанный навоз лошадей, коровий навоз. У дороги возле ворот горит маленький огонь, кормящийся обломками стульев. Вокруг сидят Иваны в куртках из ваты.

Мои руки дрожат. Ноги - это лёд. Вчера вечером немецкая граната разбила нам последние стёкла. Теперь квартира совсем открыта восточному ветру. Хорошо, что не январь.

Между дырявыми стенами мы ходим туда-сюда, прислушиваясь боязливо к тому, что снаружи, стискиваем при каждом звуке зубы. Сломанная задняя дверь уже давно больше не баррикадируется, открыта. Мужчины постоянно забегают через кухню, через проход в обе комнаты. Полчаса назад там был кто-то совершенно незнакомый, настойчивый, хотел меня. Прогнали. Кричал угрожающе: «Я ещё вернусь».

Чем назвать изнасилование? Когда я выговорила впервые громко это слово вечером в пятницу в подвале, оно обдало мне льдом спину. Теперь я могу уже думать и писать спокойной рукой, я произношу его для себя, чтобы привыкнуть к звукам. Двое в субботу около 15 часов били кулаками и оружием в дверь главного входа, сурово шумели. Вдова открыла. Она дрожит каждый раз возле дверного замка. Два старика, шатались пьяные. Они ударили автоматом в последнее невредимое стекло в прихожей. Дребезжа, обломки упали во двор вниз. Тогда они сорвали штору затемнения. Один хватает потом меня, уводит меня в переднюю комнату, после того, как он сбил вдову с дороги. Другой обосновывается у главного входа, безмолвно, с автоматом.

Меня ведёт пожилой человек с серой щетиной на подбородке, он пахнет водкой и лошадьми. Дверь он тщательно затворяет за собой и ворчит, когда не находит ключ в замке. Он вовсе, кажется, не видит свою добычу. Глаза и зубы твёрдо стиснуты. Никакого звука. Только слышно как, треща, рвётся нижнее бельё, хрустят невольно зубы. Последние мои целые вещи. Вдруг палец у моего рта, смрад клячи и табака. Я раскрываю глаза. Умело меня прижимают чужие руки. Смотрю в глаза. Тогда он роняет на меня из его рта осторожно накопленную слюну в мой рот.

Застой. Не отвращение, только холод. Позвоночник замерзает, ледяные призраки вращаются вокруг затылка. Я чувствую, как скольжу и падаю, глубоко, сквозь подушки насквозь. Тону в земле где-то.

Снова смотрю в глаза. Чужие губы открываются, жёлтые зубы, передний зуб наполовину щербатый. Углы рта поднимаются, маленькие складки, как лучи возле уголков глаз. Он улыбается.

Он выкладывает что-то, прежде чем уйти, из кармана брюк, безмолвно кладя на ночной столик, двигает кресло в сторону, захлопывает за собой дверь. Оставленное: открытая коробка с несколькими папиросами. Моя зарплата.

Я встаю, кружится голова, тошнота. Разорванное падает мне на ноги. Я прошаталась к прихожей, мимо всхлипывающей вдовы мимо в ванную. Рвота. Зелёное лицо в зеркале. Я сидела на краю ванны, не решалась ополоснуться. Потом сказала громко - Чёрт! И приняла решение.

Абсолютно ясно: сюда должен придти волк, который удержит подальше от меня других волков. Офицер, как можно более высокого ранга, комендант, генерал, любой, которого я смогу получать. К чему, иначе, мне мой ум и мои небольшие знания языка?

Как только я снова смогла ходить, я взяла ведро и пошла вниз на улицу. Прогуливалась неторопливо вверх и вниз, высматривая дворы, посмотрела вокруг, возвратилась снова в дом. Я приготовила фразы, с которыми я могла бы обратиться к офицеру; обдуманные, так, чтобы не выглядеть слишком жалко и чтобы понравиться. Я снова чувствовала себя физически лучше, теперь я как-то действовала, что-то планировала и хотела, я больше не была немой добычей.

Полчаса ничего, т.е. никаких звёзд. Я не знаю их знаки различия и степени, только знаю, что офицеры носят звёзды на шапке и пальто. Однако, я видела только зелёный народ низкого ранга. Я уже собралась сдаться и направилась к нашему главному входу, там открылась дверь в квартире напротив, которая принадлежит своевременно сбежавшему жителю. Украшенный звёздами. Много. С чёрными локонами, хорошо откормленный. Как он увидел меня с ведром, он засмеялся надо мной, заговорит на ломаном немецком: «Ты - женщина?»

Я смеюсь в ответ, засыпаю его моим лучшим русским языком. Он слушает восхищённо свой родной язык. Мы болтаем, дурачимся, причём я узнаю, что он - старший лейтенант. Наконец, мы договариваемся встретиться сегодня вечером, в 19 часов, в квартире вдовы. До тех пор он имеет обязанности по служебным делам. Он назвал себя Анатолий такой-то, - украинец.

«А Вы точно придёте?»

Он, укоризненно: «Совершенно определённо, и так быстро, как смогу».

Сначала появился около 17 часов другой, уже почти позабытый: Петька из прошлой ночи, Петька с волосами щёткой и заиканием Ромео. Он приводит двух приятелей, которых он представляет нам как Гриша и Саша. Они уже сидят все трое вокруг нашего круглого стола, как мальчики, которые были приглашены к лучшим людям. Только Петька ведёт себя, как будто бы он тут дома, демонстрирует меня другим с очевидной гордостью владельца. Трое потягиваются на креслах, хорошо себя чувствуют. Саша ставит бутылку водки. Гриша выкладывает на кусок «Правды» (титульная страница, к сожалению, старый номер) сельди и хлеб. В заключение хозяин Петька зовёт к стаканам. Он наливает, бьётся кулаком по столу и командует: «Выпить надо!»

Выпивают.

Вдова и я - а также субквартирант, которому внезапно стало лучше, господин Паули, уволенный фолькштурмовец - должны садиться за стол с ними, должны пить с парнями. Петька ставит перед каждым из нас стакан, тёмный, влажный хлеб на столешницу, делит потом незамедлительно на отполированном красном дереве сельди и накладывает нам большие куски на хлеб, причём он подаёт это, как будто бы особенный деликатес.

Вдова пугается, бежит за тарелками. Гриша - тихий с застывшей усмешкой вокруг рта, его голос глубоко скрипит, он следит, чтобы мы получили все равномерно хлеба и сельдей. Маленький, подстриженные наголо Саша улыбается и кивает в разные стороны. Оба из Харькова. Я медленно болтаю с ними, перевожу между