Я нашла Анатоля рядом со мной, его оружие и вещи вокруг кровати расшвыряны... Много кнопок и сумок... Любезный по-детски... Но как бык, бык... Я думала, что являюсь бесчувственной потрясённой куклой, деревяшкой...

Внезапно кто-то появился в темной комнате, и начал сверкать карманный фонарь. Анатоль прикрикнул сурово, угрожает кулаками, и тот исчезает... Или я грезила об этом?

На рассвете Анатоль стоял в комнате, в то время как лучи красного цвета ворвалась в комнату и вздрогнули о желтые обои. Слышим, как Катюши ревут, между тем Анатоль вытягивает руки и говорит: «Петух поёт», услышав, как запел кран. И действительно слышно, как кран, при отсутствии канонады каркает внизу.

Когда Анатоль ушел, я встала немедленно, умылась в ванной скудными остатками водным, ободрала стол, смела остатки, хвосты сельди, навоз, свернула ковер и отправила его вверх на шкаф. Посмотрела в боковую комнату вдовы, поправила накидку на диване в закутке ее субквартиранта, и нашла обоих храпящими. Свистело из-под ледяных лоскутов картонной крышки в окнах. Я чувствовала себя освеженной и отдохнувшей за 5 часов глубокого сна. Небольшая боль в волосах; но не больше.

Я подсчитала, что было воскресенье, 29 апреля. Но воскресенье - это такое слово для гражданского лица, в настоящее время бессмысленное. У фронта нет воскресенья.

Ранний день был наполнен щелчками кнутов - выстрелами винтовок. Внизу отъезжали грузовые автомобили, подкатывались грузового автомобиля. Суровые приказы, ржание и дребезжание цепей. Походная кухня посылает свой дым через наше кухонное окно без стекол. Наша плита, с досками от бочек и досками так дымит, что глаза слезятся.

Вся в дыму, вдова спрашивает меня:

- Скажи, нет ли у тебя страха?

- Ты имеешь в виду, перед русским? Нет уже. Я думаю, это из-за Анатоля. Такой набивший брюхо, здоровый бык. Он у меня с ладони ест.

И если он тебе ребенка сделает? - говорит вдова и прочищает огонь в плите.

Ах, вот что! Да, это висит над нами всеми. До сих пор, однако, я волновалась незначительно. Почему, собственно? Я пытаюсь объяснять это вдове. Есть такая пословица, которую я слышал однажды: «На большой дороге не растет трава».

И, так как вдова не признает это в применении к этому случаю: «Я не знаю, у меня есть уверенное чувство, как будто это не может случиться со мной. Как будто я могу просто проигнорировать, физически, запереть себя от этого потому, что это крайне нежелательно».

И это не признает вдова. Ее муж был аптекарем, она ориентируется. Она говорит, что она не имеет под рукой, к сожалению, в ее хорошо-оснащенной аптечке средств для таких случаев, ничего, что может помочь, чем я могла бы защититься.

«А ты сама?»- я спрашиваю.

Тогда она бежит к своей сумочке, которая лежит на кухонном шкафе, выкапывает свое удостоверение личности и подает его мне, причем она указывает на дату рождения, выглядя, таким образом, как если бы она обнажалась передо мной. Действительно ей будет еще в этом году 50, я оценила бы ее младше на полудюжину лет.

- Я освобождена, по крайней мере, от этой заботы - полагает она.

И потом:

- Ну, все равно. Теперь мы должны настраиваться на то, что все будет как будет.

Она кивает решительно, доливая солодовое кофе в наконец-то закипевшую воду. Я стою, руки вдоль тела, чувствую себя очень глупо. Однако, я по-прежнему убеждена, что я могу преградить этому дорогу, этой беде, простым моим голым нежеланием.

Странно, почему мужчины сначала всегда спрашивают: «Есть ли у тебя мужчина?»

Что нужно отвечать в этом случае? Если сказать нет, то они будут приставать. Если сказать да, то получишь вечные расспросы: «Где он? Осталась ли он на стороне Сталина?» (Многие из наших боролись на стороне Сталина, и несут, поэтому особенную медаль в ленте). Если имеется в наличии живой мужчина, которого можно продемонстрировать им (как это делает вдова с господином Паули, хотя он - только ее субквартирант и ничего больше), то они отступают только однажды. Безразлично им, они получают, что хотят, они так же берут женщин в браке. Но это труднее для них, нужно убрать супруга с дороги, его выпроваживают, запирают или что-то в том роде. Не от страха. Они уже заметили, что здесь так легко никакой супруг не взрывается. Но он просто мешает им.

Впрочем, я не знала бы, как я должна была бы отвечать на этот о моем мужчине, даже если бы я желала быть честной. Без войны мы были бы давно в браке с Гердом. Когда Герд получал, однако, повестку, он больше не хотел. «Военных сирот производить на свет? Нет, не принимается в расчет, я знаю, что происходит». Так оставалось до сегодняшнего дня. И все же мы чувствуем себя так же скрепленными как окольцованные. Только что я ничего больше не слышала о нем уже 9 недель; последняя почта прибыла от линии Зигфрида. Я не знаю больше, как он выглядит. Все фотографии я сама уничтожила, включая единственную оставшуюся в моей сумочке, из-за формы. Мне страшно, хотя он всего лишь только унтер- офицер. Во всем доме удалили все, что напоминает о солдате и могло бы возбуждать русских. И каждый сжигает книги. По крайней мере, они дают нам еще тепло и суп, в то время как они исчезают в дыму.

Не успели мы употребить наше солодовое кофе с бутербродами с маслом, как прибыла дружина Анатоля, для которой мы - вид ресторана - только, что гости приносят сами корм. Хороший тип на этот раз на этот раз, лучший, из тех, что я видела до сих пор: Андрей, фельдфебель, по профессии школьный учитель. Тонкий череп, синий как лед взгляд, тихий и умный. Первая политическая беседа. Это не настолько трудно, как можно было подумать, так как все эти политические и экономические слова очень похоже - это иностранные слова. Андрей - ортодоксальный марксист. Он не винит Гитлера лично в войне, а капитализм, который породил Гитлера и тонны оружия. Он полагает, что немецкая и русская экономики дополняют друг друга, что Германия, построенная по социалистическим принципам, стала бы натуральным партнером России. Эта беседа принесла мне пользу, несмотря на предмет обсуждения, которым я не настолько владел как Андрей. Очень просто, один из них обращалась со мной как с равноценной собеседницей, при этом меня не ощупывал меня глазами, как кусок женщины, и даже не смотрел на меня, как до сих пор все другие.

В наших комнатах все утро кто-то приходил и уходил. Андрей сидел на диване и писал отчет. До тех пор пока он там, мы чувствуем себя уверенными. Он принес русскую армейскую газету, я расшифровывал знакомые имена Берлинских районов.

Чувство полного открытого бытия наполняет нас всегда и постоянно. Если мы одни, то каждый звук, каждый шаг пугает нас. Вдова теснится возле кровати господина Паули, в то время как я пишу это. Часами мы сидим в темной, ледяной комнате. Мы принадлежим Ивану все сверху до низу. Почти; так как есть еще в нашем блоке незамеченные члены семей, которые живут с пятницы в подвале. Наши мужчины, так кажется мне, должны чувствовать себя еще грязнее, чем мы, испачканные женщины. В очереди за водой женщина рассказывала, как в ее подвале сосед кричал на нее, когда ее выдергивали Иваны: «Да иди те же! Вы же подвергаете опасности нас всех!»

Маленькая иллюстрация к закату Запада.

Снова и снова мне противна моя собственная кожа. Я не могу трогать себя и смотреть едва ли. Вспомнила, как мать рассказала часто о маленьком ребенке, которым я когда то. Ребенок знает, как им гордятся родители. И когда отец уходил в 1916 солдатом, он приказал на вокзале при прощании матери, что бы она не забывала надевать мне чепчик, прежде чем выводить меня на солнце. Лилейные шея и лицо должны были оставаться такими как есть, как это было тогда в моде, и что стремились поддерживать у дочерей. Такая большая любовь, такое большое количество издержек с чепчиками, термометрами для ванны и вечерней молитвой для грязи, в которой я нахожусь теперь.

Теперь назад, к воскресенью. Вспоминать сложно, все идет так запутано кувырком. Около 10 ч. были вместе все наши постоянные посетители: Андрей, Петька, Гриша, Саша, также маленький Ваня, который