ещё безмолвно.

Там я сказала мои первые русские слова, они прокаркались внезапно как-то очень хрипло: «Что вы сделаете?»

Мужчина обходит и пристально, озадаченно смотрит на меня. Я замечаю, что я ему кажусь зловещей. Ещё, видимо, не случилось с ним, что бы 'немой' обращался к нему на его языке. Так как «Немые» - это множественное число от слова «немой», так русские называют немцев в разговорном языке. Вероятно, это со времён немецкой Ганзы, 500 лет назад, когда безмолвно при помощи языка жестов торговые агенты в Новгороде и в других местах обменивали шкуры и воск.

Этот русский ничего не отвечает, во всяком случае, на мой вопрос; он только покачал головой. Я дальше спрашиваю, хочет ли он есть. Вероятно, он что-то хочет. Тогда он ухмыляется немного и говорит по-немецки: 'Schnaps'.

Водка? Общее сожалеющее покачивание головой. Здесь внизу нет алкоголя. У кого есть ещё хоть что- то, тот хорошо это спрятал. Иван убирается, ищет себе обратную дорогу в лабиринте проходов и дворов.

На нашей улице бодрое солдатское кипение. Вместе с 2 - 3 другими женщинами я отваживаюсь проделать путь через эту суету. На дороге у ворот молодой парень очищает мотоцикл, почти новый немецкий Зюндаппмашин. Он подаёт мне тряпку, требует жестами, чтобы я присоединилась к чистке. Когда я говорю ему на по-русски, что у меня нет для этого желания, он смеётся и смотрит на меня с удивлением.

Вижу едут на велосипеде несколько русских на свежеукраденных колёсах. Они обучают друг друга езде на велосипеде, сидят так жёстко на седле, как едущая на велосипеде шимпанзе Зюзи в зоопарке, ударяются в деревья и кричат от удовольствия.

Я чувствую, как мои страхи ослабевают. Всё же, в конце концов, эти русские «тоже всего лишь только мужчины», от которых, если приближаться к ним с женственным видом, вполне можно отделаться...

Всюду на тротуарах лошади, они унавоживают улицу и сияют. Сильный аромат конюшни. 2 солдата хотят узнать у меня, где следующая водоколонка - лошади хотят пить. Вместе мы тяжело шагаем четверть часа садами. Приветливый голос, добродушные лица. Впервые я услышала вопросы, к которым позже повторялись часто: «Есть ли у Вас мужчина?» Если отвечаешь что да, то на этом всё и кончается. Если нет, следует вопрос, не хотели бы Вы ли «сочетаться браком» с кем-либо из русских. На чём неуклюжее сватовство и заканчивается.

Сначала оба говорили со мной на «ты». Я отвергла это, сказав, что я же не говорю им «ты». Мы шли вдоль пустой дороги. Артиллерийские снаряды летали в листьях над нами. Немецкая оборона лежит в 10 минутах от нас.

Никакой больше водопроводной воды, никакого электричества, никакого газа, совсем ничего. Только Иван.

Назад с вёдрами. Лошади пьют. Оба радостно смотрят на них. Я прохаживаюсь рядом, болтаю то с одним, то с другим русским. Полдень проходит, теперь солнце горит почти по-летнему горячо. Я чувствую что-то чужое, сильное в воздухе, злое и угрожающее. Некоторые парни смотрят робко мимо меня и прячут взгляды. Один, молодой человек, маленький и жёлтый, со следами алкогольного опьянения, втягивает меня в беседу, хочет заманить меня во двор, показывает свои 2 часов на волосатом запястье, из которых он хочет подарить мне одни, если я с ним пойду в подземелье, толкает меня во внутренний двор, я думаю, что я бы стряхнула его, но он внезапно вместе со мной проскальзывает в наш подвал. Он шатается от одного к другому, освещает лампой лица, позволяет лучу света задерживаться на женских лицах подольше.

Подвал замирает. Все эти люди застыли. Никто не двигается, никто не говорит. Слышно тяжёлое дыхание. Теперь луч света задержался у восемнадцатилетней Штинхен, которая лежит в шезлонге. Угрожающе русский спрашивает по-немецки, причём он указывает на девочку: «Сколько лет?»

Никто не отвечает. Девочка лежит там как каменная. Р опять кричит сурово и яростно: «Сколько лет?»

Я отвечаю поспешно по-русски: «Это школьница, ей – 18». Я ещё хочу сказать, что она ранена в голову, не могу вспомнить, как это будет по-русски и употребляю слово «испорчено»: »Голова испорчена, от бомб».

Теперь беседа идёт между мужчиной и мной, поспешные вопросы и ответы, которые были бессмысленной болтовнёй, так как не имели смысла. Торговля о любви, о верной любви, о горячей любви, чтобы он любил меня, люблю ли я его, хотим ли мы любить друг друга.

'Вероятно', - я говорю и приближаюсь постепенно к двери. Парень идёт как приклеенный за мной. Народ вокруг, всё ещё в неподвижном ужасе, не понимает, что здесь подходит.

Я шучу, руки дрожат, еле выношу сердцебиение, выдавливаю едва ли несколько слов. Смотрю мужчине в чёрные глаза и удивляюсь желтушным глазным яблокам. Вот мы уже снаружи в полутёмном проходе, я семеню перед ним, он не ориентируется в этом лабиринте и следует за мной. Я шепчу: «Вон там. Там очень хорошо. Никаких людей».

Ещё 3 шага, 2 ступени - и мы стоим на улице, посреди яркого полуденного солнца.

Я бегу немедленно к моим знакомым воспитателям лошадей, которые их как раз чистят. Я указываю на моего преследователя: «Однако, он плохой, hahaha!»

Парень измеряет меня ядовитым взглядом и скрывается. Воспитатели смеются. Я болтаю довольно долго с ними и при этом отдыхаю. Руки снова успокаиваются.

В то время как я бесконечно болтаю снаружи, в наш подвал зашли ещё нескольких героев, которые искали не женщин, а часы. Позже я видела одного Ивана с целой часовой коллекцией на обоих запястьях, с 5 - 6 штуками, которые он выравнивал постоянно, подтягивал, поправлял с детской воровской радостью.

Теперь наш двор - это бивак. Все расположились в магазинах и гаражах. Лошади питаются зерном и сеном, забавно кивают головами из разбитых витрин. Что-то вроде облегчения носится в воздухе: Ну и прекрасно, часы «поминай, как звали». «Война капут», как говорят русские; для нас война капут. Шторм отшумел у нас, мы теперь с подветренной стороны.

Так мы думали.

Около 18 часов это началось. Один пришёл в подвал, парень как бык, пьяный в стельку, размахивал револьвером и взял курс на жену ликёрного фабриканта. Он охотился на неё с револьвером через весь подвал, отжимая её к двери. Она защищалась, билась, ревела - когда внезапно выстрелил револьвер. Выстрел попал в стену, не повредив никому. Началась паника в подвале, все вскакивают, кричат... Герой с револьвером, очевидно, испугавшись, рванулся в проход сбоку.

Около 19 часов я мирно сидела с вдовой наверху в квартире с вечерней кашей, когда дочка швейцара с криком забежала: «Спускайтесь быстро, Вы должны поговорить по-русски с ними, с теми, что снова пришли за госпожой Б».

Снова жена ликёрного фабриканта. Она – у нас здесь самая толстая, с сильно выступающей грудью. Уже известно, что они ищут толстых. Для них это красиво, так как большая женщина больше отлична телом от мужчины. У примитивных народов толщина - это символ изобилия и плодородия. Им придётся теперь долго искать таких. Сегодня все стали плоскими, даже те, что раньше имели такие округлые формы. Ну конечно, у жены ликёрного фабриканта не было в этом необходимости. Им вся война пошла на пользу. Теперь она должна расплачиваться за свой несправедливый жир.

Когда я спустилась вниз, она стояла у входной двери, жалобно стонала и дрожала. Она сбежала из подвала, смогла убежать от парней. Теперь она не осмеливается вернуться в подвал, она боится обстрела, чтобы вернуться в квартиру на 4 этаже, потому что время от времени еще стреляют с немецкой стороны. Она также боится, что за ней могли увязаться солдаты. Она цепляется за моё предплечье, так сильно, что следы от её ногтей остаются на моей коже, смотрят и умоляет меня, я должна пойти с нею к 'коменданту', просит об эскорте, о каком-либо виде защиты. Я не знаю, что она себе вообразила.

Я обращаюсь к проходящему со звёздами на плечах, пытаюсь объяснять ему страх женщины, причём я замечаю, что слово 'страх' я не знаю. Но он махнул рукой нетерпеливо: «Да ничего вам никто не сделает, идите домой».

Наконец всхлипывающая женщина идёт вверх по лестнице. Она должна теперь прятаться наверху, чтобы её не увидели. Ну и хорошо, она тут была как наживка для русских.