познакомиться со своим соседом. Ярослав работал в заповеднике уже два года, освоился и чувствовал себя хозяином положения, но встретил Овидия Сергеевича, как встречал всех остальных, – сдержанно и без лишних эмоций. А тот хоть и подчеркивал свое дружеское отношение, однако, будто розыскной пес, обнюхивал Ярослава с головы до ног. И делал это, надо сказать, с умением, исподволь, как бы невзначай, но с упорством порой дотошным, что никак не вязалось с его вальяжным самодовольным видом. Он с любопытством осмотрел дом, его окрестности, пока кухарка готовила обед на траве, с удовольствием окатил голову под душем из цистерны и стал угощать Ярослава коньяком и фруктами.
В разговоре было полное ощущение, что новый сосед пытается вывернуть собеседника наизнанку, и, когда речь зашла о матери, когда начались лобовые расспросы о личной жизни, Ярослав замкнулся. О матери он вообще помалкивал. Она всю жизнь занималась генной инженерией, была профессором и ведущим специалистом в своем институте, готовила к этому же сына и, на первый взгляд неожиданно, стала советовать, а потом и настаивать, чтобы он поступал после школы в Институт международных отношений, где у нее были тесные старые связи. Ярославу с детства нравились деревня, животные, природа, по целому лету он жил в подсобном хозяйстве, где выращивали и содержали подопытный чистопородный скот от лошадей до кроликов и мышей. Однако мать, привыкшая командовать на кафедре и в своем отделе, оставалась властной и дома, так что сын поехал поступать в МГИМО и поступил, несмотря на бешеный конкурс. И в этот же год, устроив сына, она неожиданно уволилась с работы и отправилась жить в Свято- Никольский монастырь.
Казалось, она никогда не была набожной, не помышляла о монашестве, и такой оборот окончательно сбил с толку Ярослава. Он любил мать, как всякий сын, выросший в неполной семье, на одних руках, и продолжал любить ее, но не хотел рассказывать о ней ничего и никому. Тем более этому стареющему «новому русскому», вторгшемуся в охранную зону заповедника. Но чтобы понять ее самому, обложился богословской литературой, – а тогда среди интеллигенции вдруг обнаружилась тяга к храму, не преследовали за убеждения, и, стоя одной ногой на богоборческих идеях Маркса, другой в церкви, мать стала усердно креститься, полагая, что это и есть вера. Религиозность стала очередной модой, как недавно Фрейд, Юнг и прочие запрещенные философы. Ярослава это оттолкнуло от храмов, заполненных сверхнабожными интеллигентами со свечками в руках, шарящими глазами по иконным ликам, как по картинам в музее. Но читал он с удовольствием и возрастающим интересом, прошел от Сергия Радонежского к Серафиму Саровскому, затем Иоанну Кронштадтскому и, наконец, к Мануилу Лебешеву и его наследнику, долгое время бывшему келейником, митрополиту Иоанну. Читал больше для того, чтобы понять: как это ни с того ни с сего человек совершал великие духовные подвиги, презрев все радости жизни. И ладно средневековые подвижники, но вот, например, образованный, светский Мануил за веру отсидел пятнадцать лет при Сталине, затем пять при Хрущеве. Это не рукой махать в церкви, не ладан нюхать, а потом восторгаться от «сошедшей» благости… Ярослава стали звать в институте Затворником…
Что если бы сейчас сказать «новому русскому» о матери, которая, уйдя в послушницы, приняла обет молчания?
Больше всего выводило из себя, что Закомарный с порога стал говорить Ярославу «ты» и по-свойски хлопать по руке, по плечу или называть дипломатом.
– Слушай, брат, а как ты тут обходишься без женщин? – спрашивал он, не стесняясь, что рядом кухарка. – Я так вообще не представляю! Дня не проживу. А ты как?
Конечно, это был «мужской разговор», однако Ярослав чувствовал, как этот шумный, избалованный и властный человек вторгается еще в одну охранную зону его души. И в отместку стал называть его только по имени и на «ты», хотя Овидий Сергеевич в отцы годился. О ночных ворах из Дворянского Гнезда Ярослав речи не заводил, ожидая, что сосед сам скажет – было подозрение, он и явился сюда, чтобы урегулировать этот вопрос. Но тот продолжал выдавливать информацию из Ярослава.
– Что-то я не пойму тебя, Слава. Закончил престижный институт, владеешь языками, а торчишь в заповеднике? Ты же не из Страны Дураков родом-то. Чего тебя сюда занесло?
– А нравится мне Страна Дураков, – дипломатично ерничал Ярослав. – Здесь никакого спроса. Ты ведь тоже не случайно купил себе резиденцию?
– Я с жиру взбесился, – изображал из себя жлоба Закомарный. – Захотелось чего-нибудь такого крутого, чтоб ни у кого не было. Княжескую усадьбу! Скажу по секрету, этих старперных генералов я отсюда вытряхнул, пусть по домам сидят и внуков забавляют медальками и эполетами… У меня свои заморочки, но ты-то что? Птичек любишь, что ли?
Ярославу не хотелось впускать его в дом, точнее, в мансарду на втором этаже, где хранились самые сокровенные вещи – саморучно написанные иконы Богородицы и ее скульптуры из дерева, но Овидий Сергеевич беспардонно влез вверх по лестнице, и тут с ним что-то произошло. Минут пять он был неподвижен – Ярослав видел только его спину и ноги в лестничном просвете. Стоял, как статуя, и когда наконец спустился, еще около часа был растерян, подавлен, не задавал дурацких вопросов, а только хлестал коньяк и не пьянел.
Потом расслабился и спросил:
– Слушай, продай мне эти портреты? Я тебе хорошие деньги заплачу!
– Во-первых, это не портреты. Во-вторых, здесь не иконная лавка.
– Ну прости, прости, брат… Тогда подари. Ты же птичек любишь, зачем тебе столько одинаковых портретов? А я бы у себя в Гнезде повесил. Ты же пилот, тебе летать нужно – не на картины смотреть!
Богородичные иконы относились к третьему периоду жизни, а второй был особый, когда Ярослав не знал, куда себя деть, и получил прозвище Пилот.
После первого курса Ярослав было дернулся с переводом в МГУ на биологический факультет, но мать и тут вмешалась, желая почему-то вырастить из сына дипломата и никого более. Он втянулся в учебу и страдал от скученности общежитской жизни, где, по его разумению, вообще вредно жить нормальному человеку. Не сказать, что он стал там белой вороной, однако наперекор существующим правилам – все-таки готовили будущих дипломатов! отпустил кержацкую бороду лопатой, не носил галстуков, и когда предусмотрительные сверстники уже на втором курсе стали подыскивать себе невест в приличных домах, чтобы к пятому жениться (для посольского работника по тем временам – очень ответственный этап), Ярослав увидел над Москвой спортивный самолет и помчался в Тушино, учиться летать.
Об этом Закомарный знать не мог, но выяснилось, что и этот период биографии ему известен, как и многое другое. И тогда у Ярослава закралось подозрение, что новый сосед специально интересовался его судьбой.
– А хочешь, самолет тебе подарю? – вдруг спросил Закомарный, когда уже выпил бутылку коньяка. – Ты мне портреты, я тебе – самолет? Можешь принять такой подарок?
– Не могу, – отрезал Ярослав. – Я что тебе, женщина, чтоб подарки принимать?
– Да ладно, хочется ведь! Соглашайся, пока добрый!
– Не хочу летать, хочу по земле ходить…
– Ладно тебе, не хочет он! Жалко свои картины? Для соседа пожалел?
– Овидий, ты широкий мужик, но на сегодня я прием закончил, – разозлился Ярослав. – Честь имею! Будь здоров!
– Это что, нас выставляют? – спросил у телохранителей Закомарный. – Мы со всей душой, а нас – за порог?
Те молчали, бдительно наблюдая за всеми передвижениями вокруг стола на траве.
– Ладно, выставляют – поедем! – вдруг согласился он. – А ты молодец, боярин! Ну, давай. Давай!.. Только картины я все равно у тебя возьму. Куплю, украду или сам подаришь. Но ради Бога, послушай меня: не показывай их никому, понял? Ни под каким предлогом! Ни одной картинки! Ни одного портретика!
– Это иконы! – разозлился Ярослав. – Ты что, разницы не видишь?
– Нет, брат, это не иконы… Картины это, портреты. Овидий Сергеевич включил душ, еще раз всполоснул голову и напился.
– Почему ваши люди Воруют воду? – вслед спросил Ярослав. – Если вам нужно, приходите и берите в открытую. Только не воруйте!
Это было как пинок под зад.
Закомарный поклонился на первой ступеньке лестницы.
– Исполать тебе, боярин! Спасибо за хлеб-соль да за ласку! Это у тебя портреты! Портреты! И не спорь
