— Прикуси язык, Карпенко, — сказал Лужин, — отобьют генералы тебе задницу за твой язык.

— Не отобьют. Вы думаете, чего они сухой закон устроили? Официально в военторге водку не продают, чтобы себе зарабатывать. Вот им, — сказал Карпенко, при этом вытянул правую руку и выше локтя положил на неё левую. — А потом, мне цыганка нагадала, что в Афгане получу одну царапину. Вот она, — он задрал левый рукав футболки, чуть ниже плеча виднелся свежий красный рубец. — А ещё, у меня замена, я честно отвоевал два положенных года.

Лужин и Бурцев вышли из палатки.

— Ну и Карпенко, ну и язык, — сказал Бурцев. — Неужели это правда, Николай Николаевич?

— А то и нет, — ответил Лужин, — конечно, правда. У него и зам такой же, на парткомиссии разбирали. Привозил из Союза дрели и различные инструменты, продавал афганцам, а это всё списывалось. Где-то прокололись, прокуратура разбиралась. Таких ребят, как он, тут полно. Комендант уезжал, тридцать тысяч чеков в дипломате вёз, таможня прихватила. Представь, Вася, сколько лет нам надо воевать, получая по триста чеков в месяц, чтобы накопить такую сумму?

— Сколько — десять лет.

— Вот видишь, а этот за два года выполнил десятилетку. Торгуют всем: мукой, оружием, водкой, мылом. Афганцы всё берут. И ранг не имеет значения, тут главное совесть, Вася. Если для него главное нажива, а там, где была совесть, член вырос, тогда он спокойно будет продавать оружие и боеприпасы, не задумываясь, сколько ребят завтра духи убьют этим оружием. Додумались до того, что в гробах в Союз наркотики прут. — Лужин замолчал. Несколько минут стояла тишина. Затем он достал сигарету и закурил. Молча, сделал несколько затяжек.

— Ты, что это, Вася засмущался, когда тебе награды вручали? — спросил Лужин.

— Как-то не по себе стало, Николай Николаевич. К этому бою, я как бы ни при чём.

— Как это ни при чём? Ты же батальоном командовал, или на гулянке был? Ты же сам только что сказал про бой, выходит, был ты в этом бою. — Лужин глядел Бурцеву прямо в глаза. Их взгляды на миг встретились. — Вот и сейчас, ты как красная девица потупил взор, — сказал Лужин. — Командиру не обязательно с винтовкой на перевес бегать, чтобы орден получить. Его дело командовать. Иной, Вася, ничего не стоит, а глядит так нагло, что в пору самому глаза в сторону отводить.

— Неудобно как-то, Николай Николаевич, — сказал Бурцев, не поднимая глаз. — Я этим боем как бы и не руководил, из-за этого, сколько ребят полегло.

— Неудобно в тулупе на бабу залезать. Ты это брось, Василий Петрович, — уже почти раздражённо, ответил Лужин. — Руководил ты. И ты не виноват, что какому-то генералу захотелось ротой покомандовать. На то Устав есть и в данной ситуации ни ты, ни я ничего бы не смогли сделать. «Приказ начальника, закон для подчинённого» — так гласит эта глупая статья Устава. Вот и эта глупость обошлась кровавой драмой. В Афганистане стоит стотысячная группировка, а в этот день в бою был один только твой батальон, — продолжил Лужин. — Ордена присваивают многим, в том числе сидящим в штабах: цепляют на грудь, не стесняются. Тут вчера ко мне ребята с поликлиники приходили, — продолжил Лужин, — они рядом в палатках, за холмами размещаются.

— Там, где армейские склады? — спросил Бурцев.

— Да, там. Ты ещё не ходил туда? — спросил Лужин.

— Нет, не был, — Бурцев засмеялся.

— Ну и зря, там медички хорошенькие есть, тебе сам Бог велел, ты же холостяк. Попросился начальник поликлиники в бане помыться. Откуда-то узнали, что у нас баня хорошая, а вечером пригласили меня на обмывку орденов. Им тоже награды вручили. Закатили такую гулянку всей поликлиникой. Сам начмед армии присутствовал, а тут парень полстакана водки выпил и уже на парткомиссию грозится вызвать.

— А что им не гулять, Николай Николаевич, — сказал Бурцев. — Солдат в подчинении нет, доктора да медсестры, медицинский спирт на снабжение поступает, в бой не ходят, вот и гуляют.

— Так я ж об этом и хочу сказать, — перебил Лужин. В бой не ходят, а награды получают. Мне начальник поликлиники рассказывал, что один доктор себе китель прострелил.

— Зачем? — спросил Бурцев.

— Так сильно ордена захотелось ему, — сказал Лужин. — Представь, Вася, кто в Афгане в кителях ходит? Тут в рубашке и то запаришься.

— Так ведь, если пуля китель пробила, в груди должна быть дырка, — пошутил Бурцев.

— Он говорит, что пуля касательно груди прошла, лацкан пробила.

— А где же это он так воевал? У себя в палатке, что ли? — спросил Бурцев.

— Их вроде бы как обстреляли, когда они ехали колонной из Союза сюда, — ответил Лужин. — Ну да Бог с ним. Я забыл, что сказать хотел, — взялся за лоб Лужин. — А, вспомнил, о наградах. Так вот, подсела ко мне медсестра. Стакан суёт, предлагает выпить за награду. Гляжу, а у неё на груди орден «Красной Звезды» красуется. Это за что тебе орден дали? — спрашиваю. — Я полком командую, в бою не один раз был, и то не имею.

Она как засмеётся, — ты знаешь поговорку?

— Какую? — спрашиваю.

— А она мне, отвечает: «Ивану за атаку х…й в ср…ку, а Машке за п….ду, «Красную звезду». О..! — говорю. — Тогда я пошёл. Она за рукав ловит, в глаза мне смотрит и говорит: «Не бойся, не откушу». А я ей в ответ: «Боюсь, чтоб не наградили». Она вначале не поняла, речь то шла о государственных наградах. Потом как захохочет. Видать дошло.

— «Не бойся, нас медиков проверяют».

— Вас надо, как лётчиков, — говорю ей, — проверять перед каждым полётом, а не раз в полгода. Так что, Вася, вот так: кто воюет, а кто и награды получает. Так и в Великую Отечественную было. Мне отец рассказывал, он лётчиком на истребителе всю войну провоевал. В их авиационном полку лётчиков- истребителей было всего сорок восемь, а триста человек — обслуга: штаб, тыловики, политработники, технари. Эти сорок восемь летали, их сбивали, новых присылали. А те триста на аэродроме околачивались, официанток щупали, да грудь под награды подставляли. Помню, как-то приехал я к старику перед 9-м Маем, сидим, выпиваем, телевизор смотрим. С экрана так красиво ветеран рассказывает.

— Выключи, — говорит мне старик. — Не воевал он, а наврал с три короба.

— А откуда, отец, ты знаешь, — спросил я.

— Запомни, сынок, — говорит отец, — человек, который воевал, не будет хвастаться таким гнусным делом, как убиение себе подобных. Эти, мной убиенные, до сих пор у меня перед глазами.

— Но ты же не виноват, отец, они же пришли на нашу землю.

— Я-то не виноват, — говорит отец, — а они в чём виноваты? Такие же подневольные, как и я. Столкнули нас лбами политики, Гитлер и Сталин, да их приближённые. Моя земля этим молодым парням и пофиг не нужна. Они жили бы со своими фрау, растили бы гансиков, да баварское пиво попивали.

Лужин замолчал. Сделал глубокую затяжку и вздохнул.

— Отцам нашим, Вася, есть оправдание. Они свою землю защищали, и то совесть мучает. А как же нам быть, где оправдание искать, мы за каким хреном сюда припёрлись? — Лужин задумался.

— А чего вы по стопам отца в авиацию не пошли? — спросил Бурцев.

— Отец купил картуз с огромным козырьком и заставил носить. Мать спрашивала: «Зачем картуз, да с таким большим козырьком». Отец ей говорит: «Чтобы сын неба не видел, чтобы не тянуло его туда». Он закончил службу комдивом, на его глазах много смертей прошло, в том числе и в мирное время. Не хотел он, чтобы я лётчиком стал, а я хотел. Понимаешь, Вася, мальчишки, которые выросли на аэродромах, все хотят стать лётчиками. Я после школы хотел пойти в лётное училище, но комиссию не прошёл. Пришлось в танковое поступать. Командовал танковыми подразделениями. А теперь видишь, как судьба повернула — мотострелковым полком командую.

Возле палаток Лужин и Бурцев стояли долго, ждали, когда приедет замполит полка. Где-то, через час пришёл дежурный и доложил Лужину, что замполит просил прислать машину в штаб армии. Вскоре, появился замполит. Вышел, улыбаясь из машины, и направился в сторону Лужина и Бурцева.

— Ну, как? — спросил Лужин.

— Нормально. Ехал, всю дорогу молчал. В кабинет зашли, расспросил, кто такой Карпенко. Я ему всё подробно рассказал. Спросил, когда заменяется. Я доложил, что Карпенко ждёт замену. Приказал послать