— Вы знаете, как их в армию набирают? — пыхтя сигаретой, сказал советник. — Перекрывают улицу в Кабуле, затем делают облаву — кого поймают, того и забирают. Привезут в часть, дадут автоматы, а к утру, половина разбежалась по домам. Ну, я пошел поднимать этих вояк.

Ещё около часа со стороны развалин слышались одиночные выстрелы, а потом всё стихло.

Новый год Бурцев встретил в кругу своих сослуживцев: заместители и командиры рот. Принесли с других палаток два стола и стулья. Столы сдвинули, накрыли простынями, получился длинный банкетный стол. Кто-то привез маленькую ёлочку и штук десять настоящих игрушек. Запах хвои и сверкание стеклянных шаров создавали уют и необычную обстановку в этой суровой военной жизни, напоминали о доме, о том, как когда-то отмечали в своих семьях самый прекрасный праздник.

На столе появилась водка и даже привезенное из Союза шампанское. В военторге купили колбасу, красную и чёрную икру, осетрину. Стол получался богатый, он ломился от фруктов. Кто-то умудрился достать огромную дыню. Было весело, друг друга поздравляли, желали скорейшего возвращения домой. Новый год встречали трижды: по Ташкенту, по Кабулу и по московскому времени. В это время, наверное, все военные, находящиеся в Афганистане, вышли из своих жилищ. В ночном небе Кабула был праздничный фейерверк из боевого оружия. Взлетали осветительные ракеты. Всё небо прочёркивали полосы трассирующих пуль. Земля ухала от взрывов ручных гранат, выстрелов пушек и разорвавшихся снарядов, которые с визгом летели в горы. Так мог дуреть только наш человек, находясь далеко, в самой экстремальной ситуации, где смерть ходила вплотную с ним и ее дыхание он ощущал у себя на затылке.

Спустя час после встречи Нового года по Москве — это было уже три ночи по-местному времени — всё стихло. Все начали потихоньку расходиться. Кто слаб, изрядно захмелев, повалился на кровать. Кто был посильней и пожадней к водке, продолжал пить.

Бурцев стоял на улице, втягивая ноздрями морозный воздух. Ночной Кабул как будто замер и только кое-где, как бы в судорогах, огромное чудовище извергало из себя небольшие струи огня. В морозной ночной тиши звуки доносились далеко, и Василий отчётливо слышал, как под ногами у часового поскрипывал выпавший за день снег. Возле палаток, где жили заместители командира полка, слышен был женский хохот. Такой непривычный в этой обстановке, он был как подарок в новогоднюю ночь, истосковавшимся по женскому голосу мужчинам.

— Не надо, Коленька, не надо. Ха. ха. ха!

И рядом другой.

— Коль, отпусти её. Зин, ну, пойдём.

Висевшая на деревянном, длинном шесте лампочка освещала подходы к палаткам. В её тусклом свете Бурцев увидел Миронова с двумя женщинами.

— Куда вы, девчонки, — лепетал полупьяный Миронов. — Приказ командарма, знаете? После восемнадцати выходить из городков нельзя.

— А мы, Коленька, оврагами. Тут вдоль оврага все наши части стоят, — сказала Зина, продолжая хохотать.

— Вас часовые могут подстрелить.

— Часовые наши парни. Только крикнем «Свои», нас не только пропустят, но и проводят.

— Зина, не уходи, останься! Попробуй рукой — в штанах кол стоит.

Зина дотронулась до Миронова и расхохоталась.

— О, богатырь! А ты, Коленька, сходи пописай, он и упадёт.

Зина поверх куртки накинула себе на плечи белый офицерский полушубок, чмокнула Миронова в щёку, засмеялась и побежала догонять подружку. Миронов закурил. В это время из своей палатки вышел Лужин.

— Что, Николай Владимирович, с тоски закурил?

— Есть маленько.

— Тогда давай попыхтим вместе, заодно и поговорим. Скажи мне, Николай Владимирович, зачем ты бабам офицерские полушубки раздаёшь?

— Нет, Николай Николаевич, я не раздаю.

— Я же видел, сколько ты их сюда приводил: то в бане мыться, то так повеселиться. На плечи накинул, и ушла.

— Так они же возвращают.

— По почте или с нарочным? Ты же сюда каждый раз новую даму приводишь. Ты вот одел ей полушубок, она тебя за конец подержала, в щёчку чмокнула, а трахаться побежала к лейтенанту. Потому, как с ним приятней. На кой, ты ей беззубый нужен!? Ты хотя бы для начала зубы вставил. Гляди, впереди все повыпадали, как у деда старого. Смотреть стыдно.

— Вот думаю мост ставить.

— Ну, так ставь, а чего же ты без зубов по девкам бегаешь. Они же тебе в дочки годятся. Тебе уже сорок пятый идёт, а твоей Зине лет двадцать будет.

— Двадцать два.

— Видишь, на два года ошибся. Хочешь, обижайся Миронов, хочешь, нет, но комиссию назначу после праздников. Проверим всё твоё хозяйство. Боюсь, чтобы ты своей бурной деятельностью полк до растраты не довёл. Бурцев стал невольным свидетелем этого разговора и происходящей до этого сцены.

Ему вспомнился погибший старший лейтенант Привалов, с окровавленной продырявленной грудью.

— Боже, как устроена жизнь! — думал он. Тот и этот офицеры. Оба принимали одну и ту же присягу. Оба служат одному и тому же государству и по велению этого государства находятся в Афганистане, но один в силу своего идейного воспитания, своей, может быть, юношеской глупости и максимализма, поднимается и идёт в атаку — и ему нет места в этой жизни. А другой не только не способен на поступок, — занимается развратом, пьянством, воровством — и ему есть место в этой жизни, причём приличное, сытное; не только с булкой и маслом, но и с икрой. Он весь обвешан грехами и занимается усладами своей похоти. Как же всё- таки не справедливо устроена жизнь.

После праздников командир полка назначил Бурцева председателем комиссии по проверке вещевого имущества полка. Недостача была большая. Как и предполагал Лужин, среди недостачи значились двадцать офицерских полушубков. Начальник вещевой службы выкручивался как уж. Он уговаривал Бурцева не показывать в акте столь большую недостачу, обещал в неделю всё пополнить. Бурцев, зная разговор Лужина с Мироновым, на уговоры не поддался. Акт со всеми недостачами лёг командиру на стол. Разгорелся большой скандал. Начвещ в присутствии зампотылу доложил командиру полка, что на растрату его принудил Миронов. Зам по тылу открещивался от всего. В ходе разбирательства выяснилось, что и начальник вещевой службы болен клептоманией. Часть вещей он лично продал афганским лавочникам. Всё это закончилось грозным рыком Лужина и обещанием Миронова всё восстановить.

Перепало и начальнику строевой части за то, что должность заведующего складом уже полгода была вакантной, и начвещ на своём складе орудовал, как хотел. Миронов своё слово сдержал. Через неделю пришёл акт о списании имущества на боевые потери, подписанный командующим сороковой армией. В акте было указано, что в результате попадания снаряда в автомобиль, было уничтожено ниже перечисленное имущество.

— Какой снаряд, Миронов, — возмутился Лужин, — мимо твоего цыганского табора даже пуля не пролетала.

— Большим начальником подписано, Николай Николаевич.

— Начальник откуда ведает? Ему твои дружки, тыловые крысы, подсунули, он и подмахнул. Забулдоны, собутыльники — горой друг за друга стоите. Не били бы меня морально и материально, я бы тебе показал акт. Гляди, и за меня даже подписался.

— Так вы ж в рейд ходили, я оставался за вас.

— Какой рейд, сейчас зима, духи на печке сидят.