полтора месяца назад (тогда она, пожалуй, согласилась бы и на рояле), хмыкнула и призвала Нинель к терпимости.

По поводу Насти она действительно Сурину ничего не говорила. Каждый раз, выпуская Полежаеву из отсека для больных, Нинель морщилась, но, выполняя наказ заведующей, тоже молчала. Дима сначала с опасением ждал какого-нибудь разговора на эту тему и поэтому нервничал, но разговора не было, и он постепенно стал успокаиваться. Ему казалось ужасным, что девушка, которую он полюбил, должна жить на положении заложницы. «Я должен сделать все, чтобы она выбралась отсюда!» — много раз повторял он себе, но каждый раз Альфия в ответ на его просьбы выписать Настю делала «ужасные» глаза.

— Ты же не хочешь, что б ей стало хуже?

«Почему хуже?» — про себя недоумевал он, но после аппендицита не смел возражать.

Правда, ему пока самому с Настей было спокойней в больнице. Им никто не мешал наслаждаться любовью. Как было чудесно, сидя в крохотном кабинетике, заполнять истории болезни или просто, навалившись грудью на подоконник, вместе с Настей смотреть на темные кусты и лопухи под окном и мечтать о тех счастливых временах, когда Альфия все-таки выпишет ее из больницы! Тогда они поселятся в общежитии, он будет работать, а Настя — готовить еду и ждать его к обеду. Дальше этих простых представлений Димины мысли не заходили. Насте же вовсе не хотелось готовить обеды и вообще заниматься хозяйством, поэтому она тоже не заикалась о скорейшей выписке. И ждала родителей.

Дима постепенно стал забывать о хирургии, и Настино присутствие, как ему казалось, сыграло в этом немалую роль. Особенно приятными оказались дежурства. Дежурил он много — Старый Лев не обманул, разрешил дежурить не в отделении, а на дому, в общежитии. Как восхитительно было пробираться с Настей по темным поселковым улицам, таясь и давясь от смеха! Готовить на плитке немудреную пищу, гонять чаи, хохотать уже вслух, не боясь, что их кто-нибудь услышит, — соседняя комната в квартире так и оставалась свободной. И, наконец, предаваться любви на узкой кровати, каждую минуту прислушиваясь к тишине. Вызовут — не вызовут? И это ожидание, и наслаждение поверхностным совместным сном делали счастье еще острее.

Альфия все знала об этих походах. Она также предполагала, что Старый Лев, узнай он обо всем, ни ее, ни молодого доктора за это по головке не погладил бы. Но за Диму она вообще-то не отвечала: главврач сам присватал его к ней в отделение, не разобравшись, что это за человек. А за себя Альфия была спокойна. «Быть смешной? Ну нет. Этого еще не хватало!» И Альфия, ревниво и скрупулезно отслеживая через Нинель все Настины перемещения, находила в себе силы молчать.

Но сейчас она постучала в дверь кабинетика весьма настойчиво.

Ей пришлось подождать. «Конечно, — думала Альфия, — в теории все проще. А когда ты стоишь под дверью, за которой тот, кто тебе нравится, занимается любовью с другой женщиной, — тут можно сойти с ума». Когда Дима открыл, она уже готова была сломать эту дверь.

Альфия вошла. Вопреки ожиданиям, пара не занималась любовью. Молодые люди завтракали, что, по мнению Альфии, было одно и то же. «Все равно вместе, все равно близки», — с неприязнью подумала она. Запах яичницы, поджаренной на сливочном масле, ломти хлеба и выпачканный желтком Настин рот убедили Альфию, что любовь никуда не исчезла.

— В таком маленьком помещении нельзя включать электроплитку с открытой спиралью. Пожарники запрещают, — скрипуче от сдерживаемого гнева проговорила она.

— Я сегодня не успел позавтракать, — извиняющимся тоном пробормотал Дмитрий.

Настя, украшенная венком из последних васильков, как сидела в кресле, поджав под себя ногу, так и осталась сидеть, тыча одним пальцем в Димин ноутбук.

— С вещами на выход! — скомандовала ей Альфия. — Да и вам тоже, Дмитрий Ильич, придется прервать ваш восхитительный завтрак.

— А что такое? — Он почувствовал ее тон и мгновенно взъерошился.

— Ничего особенного. Должна вам сообщить, что приехали родители Полежаевой. Вам, как лечащему врачу, и карты в руки. Вы уж, пожалуйста, сами с ними разговаривайте.

Настино лицо исказила ненависть. Она и ждала, и боялась приезда родителей.

— Я не хочу их видеть. Мать уже засунула меня в больницу. Так почему бы ей хотя бы здесь не оставить меня в покое?

Альфия не удостоила ее ответом.

Дима сказал:

— Настя, иди в палату. Когда нужно будет, я тебя позову.

Альфия уже хотела выйти, но обернулась.

— Я думаю, они захотят сначала повидать дочь, а потом уже поговорить с вами, Дмитрий Ильич.

— Я разберусь.

Альфия мысленно усмехнулась. «Какие они, мужики, все-таки самоуверенные. „С тем разберусь, с этим разберусь…“ А нет у него в башке, что за связь с девчонкой-пациенткой, хоть и совершеннолетней, могут так натрескать, что и костей не соберешь, и без работы на всю жизнь останешься?!»

Она ушла, а Дима подумал: «Ну, вот и все. Приехали». И тут же решил: «Какой же я врач, если не смогу их убедить в своем мнении!»

Он стал убирать со стола остатки завтрака. В том, что Альфия прикажет Нинке проводить их сюда, Сурин не сомневался. Много раз уже мысленно он представлял себе сцену их приезда. И каждый раз не мог решить, как же ему следует держать себя.

Наверное, им расскажут о его отношениях с Настей. «Но разве людям, находящимся на лечении, запрещено любить? Где это написано? — мысленно восклицал он. — Больные — такие же люди, как и мы. Мы же не запрещаем больным, например, с язвой желудка любить, жениться, выходить замуж, рожать детей? Мы с Настей не приносим никому никакого вреда. Любить или не любить — наше дело…» Но все- таки при одной мысли о Настиных родителях по коже неприятно ползали мурашки.

Буквально накануне у него опять состоялся разговор с Альфией.

— Я хотел вас спросить, Альфия Ахадовна. Насколько вы уверены, что Настя больна?

— Совершенно уверена.

— И у вас есть прогноз?

Вид у него был уж слишком мальчишеский, нахальный.

Альфия ответила:

— Есть.

— А вы не можете меня посветить?

Она подумала: «Молодость, глупость!» — и вдруг вспомнила себя в его возрасте. Нет, такой же глупой она была младше. Примерно на год.

— Хочешь послушать? Садись.

Он присел на самый краешек того стула, на котором всегда сидел Давыдов.

— Что я могу тебе сказать в утешение? Ее состояние не обязательно ухудшится. Все зависит от условий, в которых она будет находиться. Работать, чтобы содержать себя, она, конечно, никогда не сможет. У нее для этого недостаточно воли. Но если у нее будут деньги, от родителей или от состоятельного мужа, она может прожить счастливую жизнь — беззаботную, романтичную… В нее даже будут влюбляться — она ведь хорошенькая, я должна это признать, — а она будет без зазрения совести изменять тебе направо и налево. Потому что совести у таких больных нет.

Болезненные особенности ее психики несведущие люди будут принимать за смелость, за свободолюбие. Это может завести ее в ряды какой-нибудь экстремистской партии. Не дай бог, правда, ей оказаться в диссидентах — на упорную борьбу она не способна опять-таки из-за отсутствия воли. Кроме того, ей нельзя пить, я не говорю уж о наркотиках… Но она может много читать, рассуждать, на первый взгляд, оригинально… У нее может быть вкус к искусствам, к музыке например. Так что рядом с ней можно прожить безбедную жизнь. Ну, тому, кто хочет стать альфонсом…

Дима вспыхнул:

— Не надо меня оскорблять, хоть вы и делаете это изощренно деликатно. Вы не учитываете одного: этот так называемый альфонс может, постоянно оберегая ее, спасти ей жизнь.

— Может, — парировала Альфия. — Только ведь Настя ненавидит надсмотрщиков. Она ненавидит всех, кто так или иначе мешает ее свободе. Но сама она правильно распорядиться своей свободой не