— Почему же Люксембург, а не Арманд?

— Вы правильно подметили. Потому что о любви Ленина к Арманд в то время еще никто не знал.

Таня быстро прикинула.

— Но ведь по возрасту эта женщина не могла быть дочкой Ленина? Внучкой, по крайней мере.

— Это уже неважно. Больные всегда говорят о вещах известных. Напали французы — появилось огромное количество Наполеонов. Изобрели теорию относительности — прорезались Эйнштейны.

— А напали немцы — клиники заполнили Гитлеры и Сталины?

В глазах у Тани читалась горечь… Она думала о себе.

— Нет, дудочки. Гитлеры еще попадались, хотя их были единицы в сравнении с Наполеонами, а вот Сталины не встречались. По крайней мере, при его жизни.

— Почему?

— Боялись, что посадят. Больные ведь тоже не дураки, хоть и больные.

— Так вы, значит, думаете, что у меня тоже мания величия?

Альфия сказала:

— Я думаю, вам пора отдохнуть. Прервем нашу беседу до завтра.

Все-таки эта больная была ей симпатична. Альфия незаметно разглядывала Таню и сравнивала с собой. Абсолютно другая. «Вот вам пример, — думала Альфия. — Возраст, полнота, практически поставленный диагноз — и обаяние. Такое случается очень редко. Пожалуй, впервые среди больных я вижу по-настоящему обаятельную женщину. И в Тане есть внутренняя сила. От чего она в ней, эта сила?» Альфия думала сейчас, что от болезни.

И вдруг Таня заплакала. Она взахлеб рыдала от бессилия и унижения, закрывала лицо руками, но слезы текли, и она прихлопывала их к щекам. Альфие стало тяжело на сердце.

— Пойдемте в палату, я вас провожу. Это я виновата, что вы переутомились.

Таня оторвала ладони от лица и, глядя на Альфию, страстно проговорила:

— Знаете, может быть, вы проживете дольше меня. Даже наверняка дольше. Может быть, вы будете тогда уже старой. Старухой! Так вот, в тот день, когда-нибудь, когда меня уже не будет, вы услышите по радио, по телевидению, в Интернете или еще где-нибудь, что ученые все-таки нашли такое средство, какое вызывает любовь. И вы вспомните меня тогда, пожалуйста. И вспомните, что лечили меня зря и что я была права, когда утверждала, что можно лечить любовью!

Услышав эту тираду, Альфия сразу переменилась в лице. Вместо участливо-жалостливого оно стало холодно-равнодушным, словно маска. Два раза нажала на потайную кнопку.

— Вас проводит в палату Нинель Егоровна.

Затем снова уселась за стол и написала в блокнотике целую фразу. Потом задумалась и печатными буквами вывела крупно, сбоку: «Таня — истеричка?»

Нинель открыла дверь снаружи своим ключом и выпустила Таню в коридор. Сама притормозила и тихонько кивнула:

— Там вас опять ее муж дожидается.

Вот уж кого Альфия не хотела видеть, так это Давыдова.

— Скажи, что я не могу его сегодня принять. Я очень занята. У матери даже еще не была.

— Так и скажу.

Нинель вышла. В проеме двери Альфия увидела, как Давыдов подошел к Тане. Он наклонился, чтобы обнять ее. Дверь почти захлопнулась, и последнее, что заметила Альфия, это словно окаменевшую Танину спину.

В палате матери было темно. Под одеялом угадывался только темный контур тела. Альфия вошла, но свет зажигать не стала.

— Мама, ты спишь?

Мать не ответила.

— Мама! — негромко, чтобы не испугать, позвала Альфия.

Ее глаза стали привыкать к темноте, и она осторожно проскользнула к окну, чтобы приподнять штору. Был уже вечер, солнце зашло за стену соседнего корпуса, и только стволы сосен еще горели предзакатным рыжим огнем.

— Мама, проснись, а то ночью не уснешь.

Альфия смотрела в окно. Ее внимание привлекли больные, которые шли куда-то по хорошо протоптанной дорожке. «Куда это они на ночь глядя? И как это Володя не боится их отпускать так поздно?»

Мужчины ушли, и Альфия повернулась лицом к постели. Мать лежала прямо, на спине, спрятав руки под одеялом. Лицо с заострившимся носом и впавшим ртом поразило Альфию желтоватым оттенком.

— Мама! — Альфия прошептала это неслышно, почти про себя. Не в силах двинуться с места, она всматривалась в неподвижное тело под одеялом, в темные закрытые веки. Словно какая-то сила приковала ее к полу. За все время работы она видела несколько смертей. Альфия боролась с агонией, слышала последние вздохи умирающих, видела, как тускнели глаза, лишенные жизни, — но сейчас она так испугалась, что не могла ни закричать, ни позвать на помощь, ни сделать что-нибудь разумное. Так она простояла какое-то время, а потом вдруг села, как подрубленная, прямо на пол, прислонилась спиной к холодной ребристой батарее и заговорила вслух, негромко, словно самой себе. Говорила и глотала слезы, мешавшие дышать.

— Вот ты и ушла от меня, мама. Перестала, наконец, меня мучить. Теперь я свободна. Но, черт возьми, разве свобода — это счастье? Счастье — это любовь. Уж если ты сам не любишь, по крайней мере, надо ценить, что любят тебя. И видит бог, как я тебя любила! Как я нуждалась в тебе! Как я нуждалась хоть в ком-нибудь, кто меня любит! А разве меня кто-нибудь любил? Разве ты, моя мать, меня любила? А теперь ты ушла, бросила меня! И я осталась совсем одна, как тогда, когда ты улетела от меня на этой проклятой туче. И сейчас знаю, что не нужна ни одному, даже самому захудалому человеку на этом свете. Ведь я прекрасно знаю, что родилась из-за чьей-то ошибки, неосторожности и теперь должна жить, вечно нелюбимая, вечно страдающая, с кучей комплексов, с ворохом всякого говна, которое мучает меня с детства и не дает ни отдыха, ни покоя…

Альфия рыдала, запрокинув свою резко выточенную, изящную голову на пыльную батарею, и была так яростна, так непритворно несчастна в своем страдании.

— Сдурела, что ли? Несешь какую-то чушь! Ни с того ни с сего меня разбудила, — донесся ворчливый голос с кровати. — Я уже спать легла. Вчера всю ночь плохо спала. Никак не могла заснуть после речи президента. Ты слышала, что он сказал?

Альфия в изумлении открыла рот, не могла вымолвить не слова.

— Чего ты расселась на грязном полу? Напугала меня чуть не до смерти!

Сердце у Альфии сначала остановилось, а потом забилось с ускоренной частотой.

«Господи! Она жива! Жива! Как я напугалась, что она умерла… — Она ослабла и так и сидела на полу, повторяя про себя как заклинание: — Пусть только живет! Живет! Я готова терпеть все капризы, все глупости, все заморочки! Пусть только будет со мной! Я не хочу быть одна! Я боюсь одна! Не оставляй меня, мама!»

— Ты что, напилась? Что бормочешь? Я и не собираюсь еще умирать! — Мать приподнялась на локте и подозрительно воззрилась на Альфию. — Домой-то сегодня собираешься ехать?

— Поздно уже. — Альфия пришла в себя и встала с пола. — На чем я поеду? Останусь.

— Не будешь ездить, так в квартиру залезут.

— Ой, мама, что там у нас воровать?

Как кстати в кармане оказался бумажный платок! Альфия подошла к зеркалу и высморкалась.

— У тебя что, насморк? Тем более надо ехать домой. Да все-таки без присмотра квартиру нельзя оставлять. Последнее унесут.