первого пояса, но второй героически держался. Войско князя Ромодановского снова поспешило на выручку гарнизона. На этот раз все было куда сложней. Воевода был в затруднении. И тогда князь Василий сказал ему, что проберется к осажденным и возглавит их.

Ночью с тремя казаками он переплыл Тясмин и предстал перед комендантом. Но вскоре стало ясно, что защитникам крепости не устоять, что жертвы будут напрасны. Держались сколько можно, чтобы оттянуть силы турок. И когда стало ясно, что наступает переломный момент в битве, что еще одно усилие — и нехристи будут опрокинуты, князь Василий вывел гарнизон из крепости и ударил в тыл вражескому войску. Турки падали как чурки.

Это была решающая победа. Султан вынужден был отказаться от притязаний на левобережье Днепра и признать за Москвой не только Киев, но и некоторые земли Правобережья.

С той поры князь Василий стал считать себя и военным человеком: князь Ромодановский выхвалял его мужество и предприимчивость царю Алексею Михайловичу, а он, сказать, успел передать его по наследству сыну Федору. А тот назначил его главою Пушкарского и Владимирского судного приказов. Началось его возвышение.

Возвышение… Он был скорей другом царя Федора, чем его слугою. Старшим другом. Нет, церемониал соблюдался по-прежнему: он входил в царские чертоги, как слуга, с поясным поклоном. Он знал свое место и не стремился перейти кому-нибудь дорогу. Но так получилось помимо его воли — перешел.

Федор сделал его ближним боярином и держал при себе. Приказ за приказом переходил в его руки — старое чванное боярство морщилось, но не препятствовало. Можно ли было перечить царской воле? Да к тому ж и он был отпрыском старинного боярского рода, гордившегося своим происхождением от младшей ветви Гедиминовичей-Патрикеевых. Он был сыном того самого Василья Васильевича старшего, который первенствовал в споре за престол с Шуйскими в годы смуты. Это было ведомо всем, кто хоть в малой степени был знаком с историей Руси.

Однако князь Василий не чванился. С малых лет он усвоил одну истину: дабы много уметь, надо много знать. Природная любознательность сопутствовала ему. Чтение было его любимым занятием с той поры, как он выучился складывать буквы в слова.

Это занятие казалось ему восхитительным: как из отдельных букв рождаются слова, слова же рождают мысли, а мысли — образы. Мир мало-помалу открывает свои тайны. И потому он всегда был хорошим учеником.

Прошлое то и дело напоминало о себе. Может быть, еще и потому, что виделось безрадостное будущее. Если бы в него не замешалась царевна, все было бы совсем по-другому, и он бы не страшился заглядывать в то, что казалось ему неотвратимым.

Да, он был правой рукой князя Григорья Ромодановского, злодейски умерщвленного стрельцами во дни майского мятежа. При всех царях он был во славе, но нынче оказался в двух шагах от бесславия. Как же так?..

Взор его невольно обратился к стене, туда, где висели трофеи двух Чигиринских походов: ятаган с ручкой, украшенной драгоценными каменьями и золотой чеканкой, паперсть — конский нагрудник, набранный золотыми бляшками с алмазами и рубинами, конское седло со столь же богатой отделкой, наручи, украшенные россыпью рубинов и бирюзы, саадаки — колчаны для стрел, глядевшие словно драгоценность. А царь Иван Алексеевич преподнес ему турецкую саблю, оправленную в золото, с накладками в виде цветка граната, розеток, бутонов, узких листьев, усыпанных крупными алмазами. Он вручил ему эту саблю после первого Крымского похода, как бы в утешение от его неудачи, со словами:

— Мне сия сабля ни к чему, да и в походы я не ходил, неловко ее у себя держать. Батюшка как-то пожаловал, а я и взял, отчего не взять, коли красивая вещь.

Отчего не взять, подумалось тогда князю Василию. Он и взял — любил оружие, собирал его, приносили ему с поля боя, снятое с турецких орта-баши, офицеров. Были тут ружья с тяжелыми пятигранными прикладами, инкрустированными пластинами из слоновой кости, перламутра и красного дерева, с массивными кремневыми замками и длинными дамасской стали стволами с золотой насечкой.

А Николай Спафарий, высоко ученый посольский переводчик, вернувшись из Китая, куда был послан царем Алексеем во главе российского посольства, преподнес ему целый набор конской упряжи китайской работы: седла, попоны, стремена, уздечки. У китайских седел невысокие широкие луки и сиденье длиннее привычного. Стремена, луки украшены чеканными и даже прорезными фигурками драконов, змей, расцвеченных эмалью…

Невыразимая грусть охватила его. Неужто все в прошлом? Неужто ему и в самом деле суждено бесславье после той вершины, куда он взошел. Упрямство царевны выводило его из себя. Вырвавшаяся из затвора, она словно бы необъезженная кобылица понеслась вперед и вперед, очертя голову.

Князь Василий собирал не только оружие, но и старые грамоты, и прочие бумаги и пергамента, рукописные книги, трактовавшие о давнем и недавнем прошлом. Стремясь как-то охолодить Софью, он показал ей секретный наказ российским послам в Данию — его родственнику думному дьяку Ивану Патрикееву — потому и наказ этот оказался в его руках. Они сватали дочь царя Михаила Ирину датскому королевичу Вальдемару — сыну короля Христиана. В наказе говорилось: «Если спросят, есть ли с ними парсуна, то есть портрет, царевны, отвечать: «У наших великих государей российских того не бывает, чтоб персоны их государских дочерей для остерегания их государского здравия в чужие государства возить, да и на Москве очей государыни царевны, кроме самых ближних бояр, другие бояре и всяких чинов люди не видают».

— Поняла — не видают! — тряс перед ее лицом грамотою князь. — А ты! Простоволосая, с открытым ликом являешься всем — и боярам, и смердам, а паче всего стрельцам.

— Ну и что? — задорно блестя глазами, отвечала Софья. — И сестер своих в свет вывела и у них галанты завелись. Довольно нам, царевнам, взаперти сидеть! Разве ж мы не царские дочери?! Не все ж нам заморских принцев дожидаться. Не идут они к нам. Все им у нас чуждо. И веру менять; как тот датский королевич Вальдемар, не желают, да и с нашими обычаями тож не свыкаются. Что ж, навечно в девках сидеть? Без радости любительной, яко овцы в загоне. Нет, с этой стариною покончено. Я пример задала, а дале небось и по моей дорожке иные царевны пойдут.

Вышла на большую дорогу, ощутила вкус свободы и власти, власти! И уткнулась в тупик. Не для себя только. Для всех, кто был ей привержен. Тупик и для него, князя Василия. Выхода из него он не видел. Уперлись, и теперь надобно ждать, каково все обернется. Все в руках молодого Петра. За Ивана не спрячешься. Как показали последние события, и он, чуя силу брата, к Петру повернулся.

Князь ждал визита царевны, понимая, что она непременно явится за советом. И не обманулся. Явилась. И с дорога:

— Решилась я, князинька, ехать к Петрушке на поклон, как ты советовал давеча.

— Да не давеча я тебе советовал, а три года уж тому. А теперь поздно, государыня. Теперь он и говорить с тобою не захочет.

— Как это не захочет говорить? Разве ж я не во власти? Не сестра ему?

— Кончилась твоя власть, сколько ж можно тебе твердить. Поцарствовала противу закона и обычая, и довольно. Сколько веревочке ни виться, а конца не избыть. Разве что ежели ты ему прямо объявишь: слагаю-де власть к твоим ногам, а сама уйду в монастырь…

— Еще чего захотел! — с гневом оборвала его Софья. — В монастырь? Да я лучше удавлюсь.

— Ну и давись, — таково он тебе ответит. — Эх, вижу, что наученье мое прахом пошло. Ведь ежели бы ты еще год назад Петру повинилася да отказалась от правления, он бы тебе волю дал. И, как знать, может и соединилися мы с тобою в честном браке. А теперь что? Теперь он хозяин-барин…

— Не может того быть, — пробормотала царевна.

— Так оно, так. Можешь мне поверить. А ты увлеклася: почала примерять царские регалии — шапку алмазную со крестом да иные из большого наряда — венец, скипетр, державу… Не по рангу они тебе, шапка велика, а держава тяжела. Сказано: не в свои сани не садись. Вот и проиграли мы с тобою, вестимо проиграли. Ты все выбирала меж мною и Федькою. А теперь вот Петруша требует Федькиной головы.

— Не отдам! — снова вскинулась Софья. — Как можно отдать Федора: ведь он слуга верный и царям исправно послужил.

— Послужил да прослужил, — угрюмо произнес князь Василий. — Прослужился! Вспомни-ка: чел я