правительница волею всех служилых людей отеческой земли?! Подыму я всех верных да справедливых, заставим Петрушку уважать меня, призванную Думой и боярами. Нет, так просто меня не согнуть. За мною — надворная пехота, жильцы, холопы боярские…

Вскрикнула и тотчас обмякла, словно подстреленная. Иван испуганно замахал руками:

— Что ты, что ты, сестрица. Упаси тебя Бог подымать новую смуту супротив этой совести, супротив святых установлений. Это ж какая кровь польется, сколь много безвинных душ погибнет. Нет, миром все уладим, миром. Угомонится братец Петруша, смирит сердце свое крутое, ослабнет в нем гневность. Я стану Бога молить неустанно, дабы примирил вас, и Матерь Божию непорочную Деву Марию, и заступника земли Русской Николая Угодника, и всех святых, на Руси просиявших… Буду молить денно и нощно…

— Ну да, ты, братец, спорый молитвенник, — необычно жестко выговорила Софья. Слезы ее просохли, в глазах сверкнуло ожесточение. — Токмо молитвы твои не доходят до небесных врат. Истаивают они где-то.

— Как это? — удивился Иван. — Как это — не доходят? Молитвенное слово беспременно доходит до Господа. Иначе зачем на земле стоят храмы Божии, зачем священство, мощи нетленные? Нет, сестрица, не богохульствуй. Не свернешь меня с благого пути. Я бы и к братцу Петруше в Троице-Сергиеву лавру подался, да видишь, — слаб, немощен.

— А что, братец, — вдруг оживилась Софья, — коли пожелаешь, тебя со всем бережением в Троицу свезут. В покойной карете, намедни от немцев пригнали, в дар цареву двору. Ты бы там брату-то свое мирное незлобивое слово сказал бы, авось он бы утихомирился.

На лице Ивана изобразилось нечто, похожее на раздумье. Потом он молвил:

— Не, сестрица, не вынесу я. Ноги худо держат, да и глаза смежились — не хотят глядеть на грешный мир. Я уж как-нибудь на письме. Эвон, у меня Параша в полной доверенности и писать способна. Не смогу, нет. Я вон в храм тутошний добредаю с подпорами. Нету мочи… А за что стражду? — неожиданно вопросил он. — Безвинен я пред Господом, нимало не грешил ни помыслом, ни делом.

— А я, братец? За что я стражду? Не милует меня Господь и Пресвятая Богородица, грехов на мне нет.

Покривила душою царевна. Греховное бремя несла она без угрызений, не считая плотский грех за грех. А ведь свершала она прелюбодейство, ибо оба ее галанта были женаты, и брак их был освящен церковью. Впрочем, они нарушили таинство, и им отвечать пред Царем Небесным. А она? Она что нарушила? Обет девства? Но ведь не вечно ей быть в девах, пора познать сладкий грех. Простое это, человеческое, естественное. Вот и князь Василий, умная голова, говорит, что в иных религиях девы приносят себя в жертву сладострастию, отдаются мужам радостно и так служат своему божеству.

Вот бы и ей хотелось предаться греху со многими, испытать муки жаждущей плоти, извиваться в конвульсиях… Хотелось, чтобы ее терзали беспощадно, как терзал ее Феденька Шакловитый. Но вот он с Васею разнится, и она по-разному их чувствует. Испытать бы другие многие объятия, каковы они на вкус.

Порою ей не хватало даже Фединой неутолимости — таковая сидела в ней неутолимость. И хотела она отдаваться, как публичная девка, как знакомая ей девка Варька, которая обучала братца Ивана, — как должно вести себя доброму мужу с женщиной. Отдаваться всем и всякому. Но это было самое потаенное ее желание, которое не дерзнула она высказать никому, ни единому человеку.

Она полностью оправилась от потрясения, вызванного грамоткой царя Петра, и теперь в ней снова явилось желание действовать. Его же тотчас сменило просто желание — желание утешиться в объятиях Федора. И она, торопливо распрощавшись с братцем и его супругою, приказала везти себя к Шакловитому.

Он не ждал ее. Только-только собрался забавляться с какой-то дворовой девкой. И уж настроился на то, но неожиданно явилась царевна.

«Вот так номер, — подумал Федор. — Настроился на одну, а Бог принес другую. Однако и эта тоже сгодится. Жаль, конечно: девке Парашке приказано было попариться да приготовиться: с пару-то женская плоть слаще. Но что-то моя царевна красна да тяжело-дышит, ровно из парной».

— Что с тобою, Софьюшка? — поинтересовался он.

— Ах, Федюша, готовит мне Петрушка оковы железные. Худо ты распорядился: главного дела не сделал. Петрушку в его гнезде не выжег. А теперя он грозится запереть меня в монастырь, — и она рассказала Шакловитому о грамотке царю Ивану.

— Взялся братец мой унять Петрушку, да где ему. Никто уж ему не внемлет — скорбен-де он на голову, совсем немощен. Так оно и есть. Спаси меня, Федюша, — завопила она, бросаясь ему в объятия. — Только ты и можешь меня спасти с надворною пехотою. Не пойду в монастырь, тебя познавши! Усохну без тебя, любый мой!

Против обыкновения Федор помрачнел. И этот неожиданный визит, и угроза царя Петра словно бы отрезвили его. Он понял: с падением царевны Софьи неминуемо падет и он, ее человек, он, затевавший покушение на царя, о чем ведомо в Троице. Но если Софье грозит монастырь, то ему, Шакловитому, — плаха. Неминуемая плаха. Никаких заслуг за ним не водится, никто и пальцем не пошевелит для его спасения. Стрельцы? Они глядят туда, где сила, радеют только о своей шкуре. Бояре? Кому он нужен? Разве что князю Василию Голицыну, который все еще во власти. Но и князю грозит опала. Его не коснется топор палача, скорей всего, сошлют в дальние деревни, в одну из многочисленных княжеских вотчин, жалованных еще царем Федором.

— Худо дело, — наконец выговорил он. — Ты бы, государыня моя, побила челом братцу своему Петруше. Пущай-де воротится к Москве, мы-де прощенья просим. Опять же надобно с князем Василием совет держать.

— А он таково же молвит — знаю я. Един ход — идти мне к Троице, верно говоришь. Идти с повинной головою. Дожила! — с отчаянием бросила она.

— Ничего не поделаешь, государыня моя. Оплошали мы с тобою, верно. Зияет дырища-то. Кабы залатать ее. А как? И я ума не приложу. Ежели мне с тобою пойти к Троице, Петрушка меня изловит и тут же казнит. Нешто скрыться мне, бежать. А куда? Зверь я, что ли? Попали мы с тобою, попали, спасу нет.

— Не согнуться мне перед ним, ни в жисть не согнуться, — слезы брызнули у нее из глаз. — Неужто нету ничего другого?

— Другого? Петля либо побег. Вам с князем-то что? Вам жизнь сохранят. А вот мне беспременно голову отрубят, — с отчаянием проговорил Шакловитый. — Умысел-то будто мой, я-де главный злодей. И разбираться не станут.

— Пойду к Троице, — решительно произнесла Софья. — Буду бить челом и за тебя, Феденька. Не таковой Петрушка изверг, чтобы всех казнить.

— А что патриарх? Воротился он?

— Все меня предали, все! — уныло бросила царевна. — Думала, станет он моим ходатаем по замиренью. А он… — и снова плечи ее затряслись.

— Что он? — недоуменно переспросил Федор.

— Он с Петрушкой стакнулся. Остался там. Не желает воротиться.

— А может, тебе, государыня моя, сложить с плеч бремя правления.

— И ты таков же! — гордо вымолвила Софья. — Подумай сам: ежели я откажусь от власти, что с тобою-то станет? С князем Василием? Все вы моим именем держитесь. Меня не станет, а вас и подавно отсекут.

— Что с тобою, что без тебя — все едино нас не помилуют. Лютою казнью казнят.

— Стало быть, идти мне к Троице. Не миновать сего, — словно бы раздумывая, произнесла Софья. — А допрежь не написать ли к нему?

— Отчего же не написать —.напиши. Только он, государыня моя, на письме тебе не поверит. Характер у него несговорчивый, ты же ведаешь.

— Послушай, Федюша, а может, собрать твоих-то людей да мне перед ними речь держать, дабы за меня стояли твердо.

— Что ж, можно, — не очень уверенно произнес Шакловитый. — Токмо не знаю, возымеет ли действо.