Пэй Пэй разомкнула губы, чтобы произнести что-то в ответ, Марко видел, как медленно расходится пурпурная щёлочка меж губ, как влажная полосочка кожицы лениво отклеивается от нижней губы, как в промежутке отражают солнечный блеск жемчужные зубы, ровные, как бусины в ожерелье, и внезапно ему стало страшно.

Он не хотел слышать, что она скажет.

Она?

Она.

Но кто она?

Пэй Пэй?

Но Пэй Пэй мертва. Это ему известно доподлинно. Она мертва уже давным-давно.

«Пэй Пэй», — шепнул он еле-еле, словно бы его губы стали свинцовыми.

И от этого слабого позыва что-то радостной яркой стрункой отозвалось в пространстве.

Что-то откликнулось на его слова.

Но это «что-то» исходило вовсе не от женщины, стоявшей перед ним.

Он снова произнёс её имя — Пэй Пэй, — но уже чуть быстрее, подсознательно стремясь опередить её слова. И в этот момент какой-то невидимый призрак, обрывок его дыхания сорвался с губ Марка и полетел к девушке, стоявшей в дверном проёме. Он явственно ощущал его движение и слегка подул ему вслед, придавая полуневидимому лепестку ускорение.

В глазах Пэй Пэй вдруг появилось беспокойство, она вытянула вперёд руку с растопыренными пальцами, желая поймать это непрошеное дуновение, но призрачный сгусток медленно, как в масло, вошёл в её руку, прошёл её насквозь и влетел прямо в центр тела Пэй Пэй, стремительно теряющего свою плотность.

Её глаза выражали уже не беспокойство, а настоящий страх, и Марко с радостью услышал, как отклик на произнесённое им имя множится, растёт во всех уголках, вибрируя всё сильнее и своей вибрацией размывая очертания той, что стояла за порогом.

Тем временем обрывочек его дыхания, в котором, как зародыш в икринке, билось и дрожало имя Пэй Пэй, замедлил свой полёт и остановился точно в сердце девушки.

«Пэй Пэй», — снова сказал Марко уже чуть громче, и, откликаясь на его голос, призрачный сгусток внезапно накалился и начал словно уголёк разъедать тело девушки напротив. Она наконец открыла рот, но уже не смогла произнести ни звука, лишь сизоватая дымная струйка вырвалась наружу, а тем временем всё её тело, только что бывшее таким настоящим, уже покрылось дорожками бегущего огня, подобно бумаге, пропитанной селитрой, что используют в фитилях для праздничных шутих…

…Марко открыл глаза, услышав до боли знакомый, чуть насмешливый голос: «Марко, заснул ты, что ли?! Давай-ка пошевеливайся, а то неровён час — они на солнце вонять начнут, вон, смотри — уж пухнуть начали!» Он повернул голову на крик, по глазам полоснуло нещадное средиземноморское солнце.

Отец, скаля от напряжения зубы, поддел здоровенного убитого сарацина под мышки и, шумно отплёвываясь от струек пота, стекавших по лицу, тащил его к борту, поминутно оскальзываясь в кровавых потёках, заливавших палубу. Худой помолодевший Матвей что-то кричал Марку с ахтеркастля, сжимая в руке багор. Марко послушно пошёл на его зов, украдкой бросив взгляд на свои руки. Тонкие и безволосые, еле прикрытые золотистым детским пухом, они заканчивались мальчишьими руками, с обкусанными заусенцами и белыми точками на круглых ногтях. Марко остановился и встряхнул головой. Этого не может быть!

Он повернулся к отцу, Николай, кряхтя от натуги, перевалил сарацина через резной фальшборт и отправил в набегающую морскую волну, шевельнув губами: «Ступай с Богом!» В его чёрной как смоль шевелюре серебряными нитями блеснула пара седых волос. Всего пара?!

Марко огляделся. Он стоял на их семейном нефе, который Николай забрал частью за долги, а частью в рассрочку у Костлявого Джиакомо, лоцмана с рыбного рынка, с которым когда-то, по молодости, ходил в Святую землю грабить арапские караваны. Марко опустил глаза вниз и засмеялся: все детские пальчики на босых ногах были в порядке, торчали из стопы ровным строем, как солдатики. Но он помнил, как сломал мизинец в шесть лет; палец быстро сросся, но стал слегка подворачиваться под стопу, из-за чего правый ботинок ему всегда приходилось покупать чуть меньше. Как только Марко вспомнил об этом, мизинец стал съёживаться на глазах и прятаться под соседний палец. Марко прыснул:

— Какое грубое наваждение!

И тут же услышал какой-то нездоровый гул. Он поднял голову и окинул палубу взглядом — матросы стягивались вокруг него в кольцо, пока Матвей продолжал кричать что-то с ахтеркастля, вздымающегося над палубой, как айсберг. «Песок», — подумал Марко с некоторым озорством. И тут же кожей рук почувствовал знакомое щекотание: тонкие песчаные струйки побежали по коже, свиваясь в знакомые узоры.

— Кто ты!? — грозно крикнул Марко в небо над кораблём, слегка сердясь на свой подростковый фальцет.

Отбился мальчонка-то от рук, надо б наказать сорванца, гудела матросня, приближаясь к нему, но он уже не обращал внимания на всё это, вглядываясь в странную пустоту посереди голубых, как аквамарин, небес, краем глаза замечая, как стирается картинка по периметру обзора, как сжимается мир. Он резко выбросил руку вперёд и вернувшимся к нему голосом взрослого человека вскрикнул: «Изыди!» — и тут же мириады песчинок заслонили, смыли куда-то в сторону и неф, и палубу с матроснёй, и отца, и Матвея с багром в руке…

…Он встряхнул головой, силясь прогнать наваждение, но Хубилай зыркнул на него из-под ханской шапки:

— Как ты говоришь со мной, мой мальчик!

Однако Марко уже понял, что окружён пластами сна, как будто бы находится внутри матрёшки. Он чувствовал, как неведомый враг дурачит его, посылая один морок за другим. Его охватило озорство, он подскочил к Хубилаю и дёрнул его за нос.