зарабатываю. Более того, я бы настоятельно рекомендовал вам воспитать в себе такое же равнодушие к моим деньгам. Поскольку из сотен тысяч безантов, заработанных мною кровавым потом, вы получите ровно столько, сколько я сочту нужным вам дать, чтобы обеспечить вашу старость. Но видит Бог, я для вас больше не буду ни дойной коровой, ни золотой жилой, ни чем бы то ни было. Если вы хотите видеть во мне сына — я буду очень рад. Но если вы видите во мне лишь машину по чеканке золотых монет и если хотя бы раз попытаетесь использовать мои деньги — пеняйте на себя. Я буду давать вам ровно столько, чтобы хватало на два куска хлеба и один кувшин вина в день.

— Сын, за что?! Что ты такое говоришь? — плаксиво проблеял Николай, но в глазах его пугливо мелькнула злобная искра.

— Отец, не ломайте комедию, неинтересно, — ответил Марко. — Вы — потомственный купец, я для вас — всего лишь товар. Думали, что я не узнаю? Вы и вправду думали, что я, будучи ближайшим наперсником Великого хана, не узнаю, что вы постоянно ведёте скрупулёзнейший подсчёт моих доходов? Что я не найду вашу шкатулку с записями и своими глазами не попытаюсь убедиться в достоверности полученных мною сведений? Как наивно! Вы думали, что я навсегда останусь талантливым и удачливым мальчиком, который будет приносить в семью баснословные доходы, ничего не требуя взамен? Я обрадую вас: тот мальчик начал умирать ещё в джунглях Аннама и окончательно скончался здесь, в Тайду. Куколка умерла, дав жизнь бабочке. Будь в вас хоть сколько-нибудь сострадания к моей судьбе, хоть сколько-нибудь отцовской любви, вы бы давно избавили меня от этого ада, увезя обратно в Венецию. Но нет. Каждый новый день, что я провожу в кошмарном аду своей израненной, кровоточащей души, судорожно пытаясь понять — сошёл ли я с ума окончательно или у меня есть шанс вернуться к нормальной жизни после всего, что я пережил… Каждый новый день ужаса для меня — это новая пригоршня монет для вас.

— Не говори глупостей, мы могли вернуться в любой момент, просто мы не предполагали… — начал говорить оправившийся Матвей, но Марко прервал его нотации вспышкой злого смеха:

— Хахаха! Молчи, дядя. Не нужно рассказывать мне сказок о том, как бы ты хотел вернуться на родину. Что бы ты там делал без сарацинских мальчиков, которыми тебя снабжает принц Темур? Молчишь? Да за первую же попытку запустить руку в штанишки соседского мальчонки наш городской суд немедленно вздёрнул бы тебя на виселицу!

Матвей действительно молчал, пряча глаза от старшего брата, который, утратив силы, безвольно плюхнулся в кресло и лишь бросал в Матвея ядовитые взгляды.

— Дядя-дядя, неужели ты настолько туп, что не предполагал, что я обо всём узнаю? — зло бросил Марко. — Неужели, будучи накоротке с Тоганом, неужели, пив с ним из одной лужи в аннамской кампании, я не смог бы узнать о твоих грязных шашнях с его самым злейшим врагом? Неужели ты, глупый педераст, ни разу не представил себе, что я узнаю, как ты докладываешь своему хозяину о каждом моём шаге? И неужели тебе ни разу не пришла в голову мысль о том, что, проверив всё и убедившись, что родной дядя променял меня на греховные сластолюбивые подвиги, я не буду подсовывать тебе откровенную белиберду, вполне отвечающую твоим ожиданиям? «Ах-ах, слабый и неуверенный в себе мальчик мечется, переживает и совершенно не знает, что ему делать!»

Марко подошёл к Матвею и протянул руку, чтобы положить её на дядино плечо. Матвей дёрнулся как от удара. Марко досадливо сплюнул и, взяв его за ухо, сказал:

— Сейчас я говорю это только потому, что твоя вонючая, ничтожная, крохотная жизнь предателя трепещет на кончике моего меча. Грядёт последний решающий бой. Уже совсем скоро. И ты либо спрячешься, либо погибнешь. Потому что ты не стоишь ничего, Матвей.

Он повернулся к отцу и продолжил:

— Папа, я прошу вас собрать все ценные вам вещи и проследить за вашим драгоценным братом. Потому что если он попытается мешать мне, то умрёт, а я никак не смогу предотвратить его гибели. Грядёт великая битва. Последняя битва. Скоро многие из тех, кому мы кланяемся сегодня, умрут. И наш мир изменится навсегда. А сейчас просто дайте мне сделать свою работу. Я как-никак придворный убийца.

Марко подошёл к двери и яростно застучал в неё кулаком, призывая охрану.

За порогом тяжело застучали оправленные в толстую кабанью кожу онучи всадника, раздалось позвякивание бронзовых пластинок, нашитых по краю подошвы…

Ещё ближе…

Заскрипел наружный засов…

С натужным кряхтеньем подался по плохо оструганному порогу нижний край двери…

Тихонько свистнули петли…

Марко потянул из узла причёски тонкую палочку для еды, державшую косицу (украшенные спицы у него забрала охрана) и спрятал её в рукав, возбуждённо следя, как расширяется полоска света между косяком и дверью…

Он положил ладонь на дверную ручку…

Дёрнул дверь на себя…

И почти упал, в последнюю минуту опершись плечом на косяк, чтобы не рухнуть на пол. За дверью стояла Она. Пэй Пэй. Желанная. Живая. Дышащая нежностью. Он жадно вглядывался в подрагивающие розоватые крылья её точёного носа, в тёмные, покрытые еле заметной паутинкой тонких, как пушинка, венок, веки, чуть припудренные тёмным розовым составом, в неестественно аккуратные линии бровей и вечно непослушный волосок, что светлым завитком выбивался из края правой брови, рождаясь в чуть заметной светлокоричневой родинке, прятавшейся под умащённой и подкрашенной линией, всматривался в глаза, в глубине которых играли, казалось, целые миры, млечные пути искр, огоньков, струящихся бриллиантов, Марко ощупывал глазами её лицо, как всегда, осветлённое тонкой мазью, источающей еле уловимый цветочный запах, спустился взглядом к краю этого белого безмолвия, бегущему по дуге на границе подбородка и шеи, и, буквально впившись зрачками в горячую ненабелённую кожу, гладкую, словно краешек фарфоровой чашки, невольно облизнул губы, почувствовав невыносимую тягу впиться губами чуть ниже этой границы белил, в тоненькую жилочку, что крохотным своевольным канатиком билась под этой кожей, хотел вжаться лицом в её шею, чтобы потом всосаться губами в её сочный вишнёвый рот.

Стоп.

Внезапно сказал он самому себе.