находились и другие слова:

– Да помилуйте! Мы с радостью приветствовали бы братство и равноправие с евреями, но вся история всего мира неопровержимыми фактами подтверждает, что народ израильский претендует на исключительную роль…

События между тем приобретали все более и более грозный характер. То, что копилось после Кровавого воскресенья, вылилось во всероссийскую политическую стачку. Многие предугадывали неизбежность такого дружного выступления различных слоев российского народа; публицисты и левого, и правого направления с одинаковой настойчивостью писали и предупреждали о приближении этой опасности; правительство принимало свои меры, 6 августа был издан манифест о предстоящих выборах в Думу, потом были предприняты другие шаги с целью успокоения общественного мнения, но все эти меры были робкими, половинчатыми, а потому никого не могли удовлетворить. Процесс формирования недовольных продолжал бурно развиваться…

И вот два миллиона бастующих… Кое-где митинги и демонстрации перерастали в вооруженные столкновения с полицией и войсками. Прибалтика, Польша, Финляндия, Украина, Поволжье, Закавказье были охвачены пламенем протеста против булыгинской Думы, против царского правительства. «Да здравствует демократическая республика!» – этот лозунг становился все более популярным в рабочих демонстрациях. Царское правительство все еще надеялось подавить инакомыслие. Петербургский генерал- губернатор Д.Ф. Трепов дал приказ войскам и полиции: «…холостых залпов не давать и патронов не жалеть». Но и в войсках наметились противоречивые отношения, открыто выражал недовольство Кронштадт, Севастополь, Киев… По всему чувствовалось, что и войска не будут так послушны, как 9 Января.

Предчувствуя опасность, царское правительство 17 октября опубликовало манифест «Об усовершенствовании государственного порядка». Манифест даровал народу «незыблемые основы гражданской свободы», неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний, союзов; манифест гарантировал избирательные права тем слоям населения, которые были этого права лишены; манифест признавал Думу законодательным органом, без которого ни один закон не мог быть принят. Трепов был уволен в отставку. Витте возглавил правительство. Была объявлена политическая амнистия, отменена предварительная цензура печати, обещано разработать новый избирательный закон…

Российское общество возликовало: все его требования были удовлетворены. Возникали партии, оформлялись программы, происходила резкая поляризация политических сил; вышла из подполья социал- демократическая рабочая партия; организационно оформился «Союз русского народа», поставивший своей целью «развитие русского национального самосознания и прочное объединение русских людей всех сословий и состояний для общей работы на пользу дорогого нашего отечества – России единой и неделимой», заявивший, что «благо родины – в незыблемом сохранении православия, русского неограниченного самодержавия и народности».

18 октября 1905 года в «Метрополе» состоялся митинг, в ходе которого высказывались и одобрение политическим реформам, и резкая критика царского правительства, продолжавшего преследовать сотни людей за их политические убеждения. Горький прочитал телеграмму председателю Совета министров С.Ю. Витте с требованием немедленно предоставить амнистию пострадавшим за политические убеждения. Первым поставил свою подпись под этой телеграммой Федор Шаляпин. И тут собравшиеся закричали:

«– Просим! Милый… Просим… «Дубинушку»!..

– …Шш – тише!

Тут Самгин услыхал, что шум рассеялся, разбежался по углам, уступив место одному мощному и грозному голосу. Углубляя тишину, точно выбросив людей из зала, опустошив его, голос этот с поразительной отчетливостью произносил знакомые слова, угрожающе раскладывая по знакомому мотиву. Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок в спине Самгина, и вдруг весь зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся пол и грянул единодушный, разрушающий крик:

…Самгина подбросило, поставило на ноги. Все стояли, глядя в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев сотни людей…

Снова стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что голос его стал еще более сильным и уничтожающим. Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла от большого человека плыли над их головами гремящие слова:

На царя, на господ

Он поднимет с р-размаха дубину!

– Э-эх, – рявкнули господа. – Дубинушка – ухнем!

Придерживая очки, Самгин смотрел и застывал в каком-то еще

не испытанном холоде… Теперь он видел Федора Шаляпина стоящим на столе, над людьми, точно монумент. На нем простой пиджак серокаменного цвета, и внешне артист такой же обыкновенный, домашний человек, каковы все вокруг него. Но его чудесный, красноречивый, дьявольски умный голос звучит с потрясающей силой, – таким Самгин еще никогда не слышал этот неисчерпаемый голос. Есть что-то страшное в том, что человек этот обыкновенен, как все тут, в огнях, в дыму, – страшное в том, что он так же прост, как все люди, и – похож на людей. Его лицо – ужаснее всех лиц, которые он показывал на сцене театра. Он пел и – вырастал. Теперь он разгримировался до самой глубокой сути своей души, и эта суть – месть царю, господам, рычащая, беспощадная месть какого-то гигантского существа.

Вот именно, разгримировался до полной обнаженности своей тайны, своего анархического существа. И отсюда, из его ненависти к власти, – ужас, в котором он показывает царей». Так много лет спустя описывал Максим Горький в романе «Жизнь Клима Самгина» участие Федора Шаляпина в знаменитом митинге в ресторане «Метрополь».

20 октября 1905 года «Русские ведомости» дали информацию об этом митинге в «Метрополе», о том, что после пения Шаляпина было собрано более шестисот рублей и передано в пользу «рабочих освободителей».

После этих событий в газетах правого толка началась травля Федора Шаляпина: за участие в опере «Жизнь за царя» его травили левые, за «Дубинушку» и отказ петь в опере Глинки – правые.

В эти дни Шаляпин всерьез опасался за свою жизнь.

Однажды он сказал Константину Коровину, что его хотят убить. Коровин усомнился:

– Кто тебя хочет убить? За что?

– А черт их знает. «За «Дубинушку», должно быть.

– Постой, но ведь ее всегда все студенты пели. Я помню с пятнадцати лет. То ли еще пели!

– Вот ты не веришь мне, а мне постоянно угрожают, нельзя на улице показаться, все узнают меня, мало ли сумасшедших. Вот убили Баумана, друга Горького и Андреевой. А через несколько дней убили еще одного революционера, Грожана, убили все те же черносотенцы…

– Ну, убили революционеров… А ты-то…

– Не знаю, но меня хотят убить. Время пришло такое. Кого хочешь убьют.

Шаляпин привез Коровина к себе. Вошли в кабинет. Федор Иванович подошел к большому письменному столу и показал Коровину на две большие кучи писем:

– Сам посмотри. Увидишь, что я не преувеличиваю.

«Я вынул одно письмо и прочел, – вспоминает К. Коровин. – Там была грубая ругань, письмо кончалось угрозой: «Если ты будешь петь «Жизнь за царя», тебе не жить».

– А возьми-ка отсюда, – показал он на другую кучу.

Я взял письмо. Тоже безобразная ругань: «Если вы не будете петь, Шаляпин, «Жизнь за царя», то будете убиты».

– Вот видишь, – сказал Шаляпин, – как же мне быть? Я же певец. Это же Глинка. В чем дело? Знаешь ли что? Я уезжаю!