– Куда?

– За границу. Беда – денег нельзя взять. Поезда не ходят… Поедем на лошадях в деревню.

– Простудишься, осень. Ехать далеко. Да и не надо. В Библии сказано: «Не беги из осажденного города».

– Ну да, но что делается! Горький сидит дома и, понимаешь ли, забаррикадировался. Насилу к нему добился. Он говорит: «Революция начинается. Ты не выходи, а если что – прячься в подвал или погреб». Хороша жизнь. Какие-то вчера приходили к воротам.

– Поедем ко мне, Федя. У нас там, на Мясницкой, тихо. А то возьмем ружья и пойдем в Мытищи на охоту… И Шаляпин переехал ко мне».

Договорились, что Шаляпин напишет письмо Теляковскому с просьбой предоставить ему отпуск, распорядится по самым неотложным делам, поцелует своих детишек и Иолочку и скроется на время куда- нибудь, а может, и со всем семейством махнут куда-нибудь в глушь.

Пришел домой, а Иолочка вручает ему письмо от Максима Горького.

– «Милый Федор! Приходи завтра вечером. Меня охраняет кавказская боевая дружина – восемь человек, – славные такие парни. Им очень хочется посмотреть на тебя. Мне – тоже. Приходи! Алексей». Ты, Иола, читала, конечно, эту записку?

Иола Игнатьевна кивнула: записка была без конверта и без числа. Шаляпин вопросительно посмотрел на Иолу.

– Какой-то мальчик принес, а Горький написал записку, проезжая мимо нашего дома, куда-то спешил, даже не зашел.

– Ну вот, а мне советует сидеть дома и забаррикадироваться.

– Пойдешь, Федя? Ведь у нас дети…

Шаляпин, глядя на Иолу Игнатьевну, с тоской смотревшую на него, все реже и реже бывавшего дома после рождения близняшек, с досадой махнул рукой:

– Ведь обидится. Да и мне самому хочется повидать его, расспросить, когда все это кончится, житья нет. О Господи! Как тошно смотреть на все творящиеся безобразия в нашей стране. Куда бы сбежать из этой страны, где нет житья ни писателям, ни певцам, ни фабрикантам и помещикам… Да и всем плохо, когда нет воды, электричества, нет свежего хлеба, когда оглядываешься по сторонам и думаешь при этом: «Слава тебе Господи! Вроде бы никто не замахивается кистенем аль кулаком, авось пронесет нынче…» Надо, Иолочка, надо поехать к моему другу Алексе, он, видишь, жизнью рискует, о благе народа думает, а я буду здесь отсиживаться. – Шаляпин презрительно обвел уютно обставленную гостиную, куда он зашел с письмом в руках.

Иола Игнатьевна огорченно вздохнула, понимая всю тщетность дальнейшего разговора: Федор Иванович, по всему чувствовалось, принял решение.

Алексей Максимович Горький в то время жил в новом доме на углу Воздвиженки и Моховой, напротив Румянцевской библиотеки и музея. Шаляпин приехал поздно, но в квартире было полно различного люда – рабочие, студенты, интеллигенты входили, выходили, говорили, размахивали руками, какими-то листочками, кричали, смеялись. Настолько все это было странным и непривычным даже в доме Горького, что Шаляпин растерялся: туда ли он попал. Возвышаясь над этим бурлящим потоком, Шаляпин вскоре увидел поднявшегося над своими собеседниками друга, тут же радостно заокавшего:

– О-о-о! Кого я вижу! Господа-товарищи! К нам пожаловал сам Федор Иванович, знакомьтесь!

При этих словах Горький и Шаляпин уже крепко тискали друг друга, как будто давно не виделись, присутствовавшие при этом скромно замолчали. Шаляпин и приехавший вместе с ним Арсений Николаевич Корещенко знакомились с кавказской боевой дружиной, охранявшей Горького, с руководителями московского забастовочного движения, оказавшимися почему-то тоже здесь, у Горького.

– А мы только что были на концерте, чуточку задержались там, пришлось взять шляпу и обойти дорогих наших слушателей, на доброе дело собрал свыше ста рублей, концерт-то был бесплатным, ничего, не разорятся.

Шаляпин никак не мог привыкнуть к такой обстановке, оглядывался, поправлял пальто, не знал, куда деть шляпу. Горький понял его состояние и толкнул его в бок:

– Ты что, Федор, никак не можешь привыкнуть к этим дорогим моим охранникам? Все они – студенты Московского университета, хорошие ребята, не обращай внимания на их лица, они специально отрастили бороды, чтобы потом их трудно было узнать. Хочешь чаю? У нас самовар все время стоит на столе. Мало ли кто придет. Со всех сторон идут, сюда стекаются все новости, происходят встречи с нужными людьми, вырабатывается тактика и стратегия, здесь бывают и руководители московского забастовочного движения, и наши боевики, даже мне трудно всех запомнить. Идут и идут, но непременно что-нибудь свеженького принесут, приятные и неприятные бывают новости, но тут уж ничего не поделаешь… Вот Маруся здорово помогает…

Федор Шаляпин тепло приветствовал подошедшую к ним Марию Федоровну Андрееву.

– Ну что? Здесь нам не удастся поговорить, пойдем ко мне в кабинет, – пригласил широким жестом Горький.

И пошел на второй этаж, обнимая Шаляпина за плечи.

В черной суконной куртке со стоячим воротником, застегнутым сбоку, в брюках из такого же сукна, заправленных в высокие сапоги, Горький мало чем отличался по внешнему виду от рабочих, наполнявших его временную квартиру.

– Понимаешь, Федор, никак не могу оправиться после плеврита, просто замучил, проклятый, врачи не разрешают выходить из дома, вот и пользуюсь всеми вестями, что приносят другие.

Вошли в кабинет. И здесь о чем-то спорили, смеялись, но при виде входящих Горького и его гостей все дружно встали, познакомились и вышли. Горький виновато разводил руками: ничего, дескать, не поделаешь, друзья мои.

– Потревожили мы вас, вы уж нас извините, мы тут недолго, мы тут с Федором Ивановичем только договоримся о концерте здесь.

Выходившие с радостью закивали головами.

Пока Горький объяснялся со своими революционерами и боевиками, Шаляпин и Корещенко подошли к подрамнику, на котором стоял портрет, повернутый к стене и закрытый полотном.

– Можно? – спросил Федор Иванович. – Не рассердишься?

– Да! Это Серов мучает меня. Столько дел, а он упорно заставляет меня позировать, большой художник, надо тебе сказать, и замечательный человек, наш, красный…

Шаляпин долго смотрел то на портрет, то на оригинал, явно играл большого любителя портретного искусства.

– Я, можно сказать, и не переодеваюсь, все время хожу в той же самой черной куртке. По-моему, куртка эта самая очень хорошо получилась здесь.

– Ну уж, не гневи Бога, Алекса, и сам ты здесь великолепно получился, сразу видно, что ты озабочен революцией, ты тут весь устремлен к свершению великих целей, готов идти в сражение хоть сейчас, шаришь рукой по земле, ищешь булыжник – верное оружие пролетариата.

– Мало у нас оружия, денег не хватает, твоих и моих денег маловато. Японцы и американцы дают нам деньги, молодцы, но с непременным условием, чтоб мы тратили их на покупку оружия. Если б не эта помощь миллионеров, то просто беда, совсем остались бы без оружия… А нам предстоят такие дела…

Шаляпин вопросительно посмотрел на Горького. Корещенко в это же время расспрашивал Марию Федоровну о МХТе, куда она вернулась по просьбе Станиславского.

– Готовимся к вооруженному восстанию, Федор. То, что происходит, ты сам все это видишь, это лишь цветочки, ягодки впереди. Грядет настоящая битва с самодержавием.

– Видел, а больше слышал в пересказе моих информаторов, кое-что узнаю из газет. Что-то страшновато, Алексей, становится в нашем милом государстве. Я вот показывал недавно Коровину две кучи писем в мой адрес… В одной обещают убить, если буду играть роль Ивана Сусанина в «Жизни за царя», а в другой, если не буду петь в опере Глинки и петь лишь одну «Дубинушку». Ты понимаешь, что творится в нашем обществе? Раскололось! И сдуру кто-нибудь возьмет да и шарахнет по Шаляпину, чтоб ему неповадно было просто петь и радовать прекрасными звуками и мелодиями сердце простого русского обывателя, который об одном мечтает – жить нормальной жизнью, любить свою жену, детей, ходить спокойно на