работу, просто исполнять свои человеческие обязанности. А то что ж получается… На днях Серов прислал мне записку, просит сто рублей, его матушка открыла столовую для бастующих, а денег, как всегда, не хватает. А у меня не токмо сто, но пяти рублей не было в кармане, ибо остался я вследствие забастовок без гроша.

Горький ядовито ухмыльнулся.

– Ну вот я так и подумал, что не поверишь. А получается все уж очень просто: подал я прошение в свою контору об авансе, но остался с носом, не выдали, а банки закрыты, и прямо скажу, Алексей, хоть матушку-репку пой. И сидел, подобно сычу, и мигал расширенными глазами. Достал, конечно, поехал по городу и достал по-дружески. Трудно отказать мне, а уж я заехал к Серову и выдал на доброе дело тысчонку.

– Молодец ты, Федор, много делаешь для нас. Если б ты знал, как обрадовалась моя славная боевая дружина, когда узнала, что ты придешь ко мне. Столько вопросов задали, будешь сам на них отвечать. Славные ребята. Знаешь, прошел слух, что черносотенцы собираются убить меня… Вот и охраняют. У них пистолеты, бомбы, они не только меня охраняют, но и нападают, дерутся с полицией, очень недурно сражаются с черносотенцами. А в общем трудно сейчас понять, кто кого бьет. Студентов избивают полицейские из охранного отделения, а вот черная сотня очень плохо разбирает, кого надо бить, и происходит много недоразумений: бьют думцев, вполне прилично одетых людей, бьют шпионов, а тут казаки налетели на черную сотню и в двух местах избили «патриётов»… Но самое страшное, охранка раздает адреса революционеров, выпущенных из тюрьмы, дескать, идите и убивайте их. Вот увидишь, устроят погромы по квартирам. И вот подумай, что получается, прямо-таки началась гражданская война. Совсем уж собрался в Ялту, но потом отложил поездку, могут убить по дороге или в Ялте, там не найдешь таких славных ребят-кавказцев. Жаль, не уберегли Баумана, Грожана, да что там, сколько уж погибло наших славных бойцов. Мои гурийцы уже трижды дрались и всегда успешно. У Технического училища их отряд разогнал толпу тысяч в пять, причем они убили четырнадцать человек, ранили сорок… Видишь, какие славные парни, так что я очень хорошо охраняюсь.

– Страшно! Действительно, вот так случайно попадешь под пулю, и все… Будут, конечно, пышные похороны, много соболезнований получат наши жены, Россия будет скорбеть, но как будут жить пятеро моих детей… Ты же знаешь, что у меня пятеро детей, Алекса? Мал мала меньше, старшей пять, а младшим Федору и Татьяне – чуть больше месяца. Вот что меня беспокоит. Вот уеду в деревню, получу отпуск у Теляковского, он даст, понимает мое настроение и мое положение. Господи! Только в нашей стране могут угрожать за то, что играю в гениальной опере Глинки простого русского мужика, не пожалевшего своей жизни ради своей Отчизны. Уеду в деревню, скроюсь куда-нибудь, невозможно жить в этой стране нормальному человеку. Я хочу свободы, просто жажду ее, но не хочу умирать за нее, у меня – дети. Я лучше буду петь во славу моей Отчизны, прославлять ее таким привычным для меня образом.

Столько тоски слышалось в голосе Федора Ивановича, что Горький грубовато прервал его:

– Кто ж тебя заставляет… Ты стой в стороне, ты нам живой нужен, вот и я живой нужен, потому и охраняют меня. – В голосе Горького послышались отеческие нотки. – Жизнь, Федор, кажется ужасной только тем, кто наблюдает ее сбоку, как ты, из окна или из экипажа, ну, в лучшем случае, вот здесь, у меня, в штабе, где готовится вооруженное восстание. Ты видишь, что тут происходит, никто не унывает, часто раздается смех. В газетах все так страшно излагается, а здесь или на улицах все так просто и весело.

– Ничего себе весело, а сам подсчитывал, сколько убитых и раненых после стычек с твоими боевиками. Нашел веселье… Нет, Алексей, не знаю, что будет в будущем, но сейчас страшно мне, много убитых, а ведь у них тоже семьи, дети, родные, близкие…

– Я согласен с тобой, Федор, много зверского происходит на улицах. У нас низка оценка личности. И вот почему так много бьют и убивают и так просто. Ни в грош не ценят человека. Да и что тут удивительного? В стране, которой правят гнусные черти, невозможно ждать от людей ангельских поступков. Я уже слышал, что готовят тайный циркуляр наших правителей, коим предлагается губернаторам арестовать всех революционеров. Дельное занятие, ничего не скажешь… Чувствую, что мне недолго здесь оставаться. Все равно достанут, как ни охраняй меня и эту квартиру, а мне тоже нельзя умирать, Федор, и у меня есть дети, к тому еще и две жены, одна в Ялте с детьми, а Маруся Андреева здесь мне помогает, но уговаривает уехать за границу, только там сейчас я могу спокойно поработать, накопился такой опыт, пора его осмыслить.

– Интересно, что вы будете делать, если победите? И что нужно, чтобы захватить власть? – Федор задумчиво смотрел на Горького.

– Все уже продумано, Федор. Возьмем арсенал, главный штаб, телеграф, почту, банки.

– А дальше? – наивно продолжал допрашивать Шаляпин.

– Так далеко я не заглядывал. Да и вряд ли удастся пока удержать власть, если и вырвем ее сейчас из рук палачей. Самодержавие еще крепко держит власть в своих руках. Но у нас есть программа, есть теоретики, есть и практики, которые все продумали. – Грубоватый голос друга вселял уверенность в том, что все происходящее – истинно. Только в умных глазах его Шаляпин заметил грустинку: видимо, и ему кровь и страдания людей не по душе. – Сколько горя, слез еще прольется, дорогой Федор, пока результаты нашей общей борьбы скажутся в жизни трудовых людей. Жизнь – штука сложная, сам знаешь, даже жестокая. Но политическое сознание рабочих здорово шагнуло вперед после январских событий, вот все они, – Горький показал на вошедших кавказцев, – готовы идти до конца, не щадя живота своего. Ну что, Васо Арабидзе, все пришли твои ребята? Можно начинать наш концерт?

Командир боевой кавказской дружины молча кивнул.

– Ну что, Федор, пойдем. Вот Васо Арабидзе хочет стать актером, но некогда, активно участвует в революционном движении.

– Друзья, вы, наверно, грузины? – спросил Шаляпин, спустившись на первый этаж и встав у рояля, за которым уже прихорашивался неизменный его аккомпаниатор Арсений Корещенко. – Так запевайте для начала «Мравал-жамиер», а я подтяну. Тряхнем стариной, я ведь очень люблю Грузию, ее песни, ее народ, талантливый и трудолюбивый… Ну, начнем застольную?! Аре, а ты чуток подожди, подбери наш обычный репертуар.

Командир Васо Арабидзе смело начал, друзья подхватили, но по всему чувствовалось, что отважные ребята давно не сиживали за грузинским столом: песня хромала, пока могучим басом ее не поддержал Шаляпин и повел к вершинам грузинского многоголосия… Грузины только делали вид, что подпевают.

– Эх вы, обманщики, бросили меня на полдороге. Ну уж ладно, без вас обойдусь… Ну, Арсений, начинаем…

И Шаляпин запел… И, конечно, в этот вечер, скорее уж ночь, Шаляпин пел по просьбе отважных революционеров и «Дубинушку».

После концерта Горький с гостями вновь поднялись в кабинет, где уже был накрыт стол. При виде бутылок и закусок Шаляпин оживился, потер от удовольствия руками.

– Как будто ты давно всего этого не видел, Федор, что-то ты уж очень сияешь от удовольствия.

– А что, Алексей, действительно, давно всего этого не видел, много было работы, некогда все было вот так посидеть, поговорить, а то и выпить… Это все дерьмовые газетчики распускают обо мне слухи, что я увлекаюсь винопитием, чушь все это, вранье, никогда, Алексей, не верь газетчикам, они завистливы, хвастливы. Ну, чего там. Давай чокнемся, брат ты мой сердечный, в кои-то денечки видимся, все реже и реже…

Шаляпин по-хозяйски сноровисто разлил по бокалам вино, Горький сказал несколько добрых застольных слов, и дружеская вечеря началась. Вскоре Шаляпин повеселел, посыпались шутки и рассказы об уморительных дорожных происшествиях, которые постоянно почему-то с ним приключались. И вроде бы хозяева и гости позабыли о том, что происходило в Москве и Петербурге, по всей стране… Но у каждого из сидевших за столом билась, в сущности, одна и та же мысль: что же происходит за стенами этого дома? Какая провокация готовится со стороны правительства? Что предпринимают революционеры, обыватели, предприниматели? Чем все это противостояние закончится и когда? И когда Шаляпин выговорился и на минутку замолчал, Горький сказал то, о чем не хотели говорить в столь поздний час ни Мария Федоровна, ни Шаляпин, ни Корещенко:

– Все-таки дрянненький манифестик выпустили 17 октября… Скорее все это походит на заговор бюрократии против общества и народа. Так называемое общество раскололось, трусливые мещане