активным действиям. Убийство шпионов, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, освобождение арестованных, грабежи банков для нужд революции. Понимаешь, Федор, каждый удобный случай должен быть использован для нанесения урона самодержавию. Нам нужна величайшая решительность, энергия. Самое главное сейчас, говорят лидеры большевиков, – это борьба с черной сотней, мы должны изучить, кто, где и как составляет черные сотни, а затем выступать против них вооруженной силой, избивая черносотенцев, убивая их, взрывая их штаб-квартиры.
– Но ведь манифест дал свободы, – возразил Шаляпин.
– Конечно, это победа революции, мы можем торжествовать, но, ты сам видишь, царь не капитулировал, губернаторы стреляют в народ. Нет, Федор, борьба продолжается. В манифесте Российской социал-демократической рабочей партии от 18 октября прямо говорится, что борьба пролетариата нисколько не прекращается с изданием царского манифеста. Натиск рабочих продолжается, мы должны довести революцию до конца – свергнуть самодержавие, а это станет возможно, если войска встанут на нашу сторону. Если войско не с нами, значит, это войско черной сотни. Власти прекратили свою атаку, выжидают. Умные люди из большевиков говорят, что наступило равновесие сил: царизм уже не может, а революция еще не в силах. Отсюда – громадные колебания. Смотри, какого размаха достигло стачечное движение, все парализовано, а правительство ничего не предпринимает, решительных действий нет. Двор колеблется: диктатура или конституция, дали элементы конституции, посмотрели, вроде бы большинство возликовало, а тут – убийство Баумана, Грожана, народ снова приуныл: стреляют. И это невыгодно царю, нарушено равновесие. Рабочие так далеко зашли, что царю невыгодно нападать на них – этим манифестом царь пытается сломить рабочих, внести раскол в единое рабочее движение. И это удалось на первых порах, а теперь посмотрим… Начались репрессии и погромы, Федор, а это страшно. Ты прав! Уезжай в отпуск.
Поздней ночью Шаляпин и Корещенко ушли от Горького и Андреевой.
Вскоре после этого Шаляпин уехал отдыхать в деревню Мешково в Подмосковье, почти через месяц вернулся в Москву, а 23 ноября он уже участвует в опере «Князь Игорь» в Большом театре.
Положение в Москве было по-прежнему напряженное и тревожное. По слухам, дошедшим до Шаляпина, Горький продолжал собирать деньги на оружие, оружие приносили к нему на квартиру, а другие люди тут же уносили в боевые дружины. Ясно, что этот слух не принес успокоения, а еще больше усилил тревогу. Из того же источника узнал, что Горький выздоровел, собирается в Петербург.
Озадачило Федора Ивановича письмо Глазунова и Римского-Корсакова, в котором уважаемые и любимые им музыканты просят его принять участие в концерте в пользу пострадавших во время забастовок. 23 ноября Шаляпин ответил на это приглашение: «Нужно ли говорить об удовольствии моем принять участие в столь славном концерте. Я всею душою моею рад прийти на помощь беднякам, борющимся за нашу дорогую свободу, – так или иначе. Жалею только, что не могу определенно назначить день концерта, потому что не знаю совершенно, как я буду занят в Мариинском театре.
Будь добр ты, Александр Константинович, узнай – приблизительно хотя бы, – как распределены мои спектакли в декабре, и сообразно с свободными моими днями назначай таковой концерт, предварительно выхлопотав мне разрешение у Теляковского.
К хлопотам за разрешением я присоединяюсь всей душой, так и скажи Теляковскому.
Сам лично я приеду в Питер первого декабря, и уже тогда мы выработаем программу вечера…»
25 ноября спел Нилаканта в «Лакме».
С привычным успехом прошли эти два спектакля после отпуска. До отъезда в Питер осталось спеть в музыкально-литератур-ном вечере в Большом театре в пользу «Убежища для престарелых артистов и их семейств» и в опере «Мефистофель», в бенефис хора. Программа вечера мало привлекала Шаляпина, предполагалось много участников, вечер мог длиться до бесконечности, как всегда, ему дадут выступить в конце, так что долго придется терпеть своего выхода.
Так оно и вышло. Ничего драматического не предвещал этот концерт, но стоило Шаляпину спеть запланированные номера, как с галерки послышались голоса: «Дубинушку!» Шаляпин сделал вид, что не слышал этих стонущих криков, и продолжал свою программу. Успех, как всегда, колоссальный. Но в громе аплодисментов четко слышались все те же требования – «Дубинушку!».
– Господа, ведь «Дубинушку» надо петь с хором, – пытался образумить галерку Федор Иванович.
– Так пригласите хор.
– А где же я его возьму? – спрашивал почуявший скандал Шаляпин, пытаясь отказаться от исполнения песни, ставшей в последние дни гимном рвавшегося к свободе трудового народа.
И в надежде успокоить радикальную часть собравшихся запел следующую по программе вещь. Снова буря аплодисментов и снова громкие крики: «Дубинушку!»
Дали занавес. Публика продолжала требовать исполнения «Дубинушки».
Шаляпин вышел, сразу заметил, что в проходах собираются хористы Большого театра, повеселел и затянул «Дубинушку». «Весь зал поднялся, как один человек, и сначала робко, неуверенно, затем полнее, стройнее, «пошел» за певцом. Могучая русская песня впервые увидела такой блеск, таких исполнителей», – писал корреспондент «Русского слова» 28 ноября в своем отчете о концерте.
Управляющий московской конторой императорских театров Н.К. фон Бооль не замедлил известить об этом В.А. Теляковского: «Пишу Вам под сильнейшим впечатлением от вчерашнего концерта в Большом театре в пользу «Убежища для престарелых артистов». Концерт этот по программе обещал быть очень интересным. В конце второго отделения значился и Шаляпин. Когда он исполнил свой номер, публика по обыкновению шумно требовала повторения. С верхов громко кричали «Блоху» и «Дубинушку». Шаляпин, выходя на вызовы, обратился к публике и сказал, что «Дубинушка» – песня хоровая и что поэтому он спеть ее не может, если ему не будут подпевать. Раздался взрыв аплодисментов, и Шаляпин начал «Дубинушку». Припев подхватили в зале – очень дружно и даже стройно. Верхи ликовали, но из лож некоторые вышли и оставались в фойе, пока Шаляпин совсем не кончил. В антракте (перед третьим отделением) среди публики много говорилось не в пользу Шаляпина; некоторые были положительно возмущены его выходкой и уехали с концерта после второго же отделения.
Конечно, об этом случае много говорят теперь в городе, как и о том, что он то же самое проделал в ресторане «Метрополь». «Но то, говорят, было в ресторане, где он мог позволить себе все, что хотел, – но как же позволить себе сделать то же самое в императорском театре, где он служит и, следовательно, должен сам знать, что можно и чего нельзя? Неужели это ему сойдет?»
Спешу, глубокоуважаемый Владимир Аркадьевич, сообщить Вам обо всем этом и прошу Ваших указаний: не должен ли я донести об этом случае рапортом?»
После этого концерта хлынул поток угрожающих писем от черносотенцев, консервативно настроенных аристократов, предпринимателей, биржевых дельцов, помещиков, до которых дошли слухи, извращенные, конечно, досужими домыслами, что Шаляпин чуть ли не призывал к вооруженному восстанию, к свержению самодержавия. Слухи покатились волна за волной, возбуждающе действуя на обывателя.
И без того угнетенное состояние артиста, невольно оказавшегося словно между молотом и наковальней, еще более усилилось, обострились его душевные противоречия. А тут позвонил Теляковский. Надо было срочно выезжать в Петербург. Над Шаляпиным сгущались тучи.
Глава седьмая
«…Даже и Направник плакал»
1 декабря утром Шаляпин и Коровин прибыли в Петербург. Взяли извозчика и вскоре уже были на квартире Коровина, на Театральной улице. Коровин уговорил Федора Ивановича временно остановиться у него: ведь квартира Теляковского помещалась как раз под квартирой Коровина, а директор театров строго приказал быть у него незамедлительно после приезда в Петербург.
В 10 часов, переодевшись и приведя себя в порядок, Шаляпин и Коровин спустились к Теляковскому. Шаляпин был явно невесел, хотя и храбрился. Но в чем он виноват? Он артист, исполняющий пожелания публики…
К удивлению Шаляпина, Теляковский встретил их радостно.
