заметна ее гениальность как артистки. Вот Ермолова – другое дело, тут сразу все видно. Но что ж я могу поделать, если она, заслуженная артистка Федотова, такой мне представилась? С удовольствием вспоминаю, как внимательно относилась она к моей работе, с каким долготерпением сносила она мои бесконечные просьбы «повернуться туда – потом сюда». Пока найдешь то, что нужно, то, что открывает душу задуманного портрета.
– А какой тебе представляется моя душа, Антон? – спросил Шаляпин, разглядывая свой портрет.
В дверь заглянула Иола Игнатьевна. Вопросительно посмотрела на мужа.
– Заходи, заходи, Иолочка, ты будешь первой зрительницей, оцени нашу работу. Согласись, Антониус, что и я внес большой вклад в созидание твоей картины. Был терпелив.
– Подожди, Федя, – решительно перебила Иола Игнатьевна. – Дай посмотреть, какая у тебя душа. Десять лет живем вместе, а все не пойму тебя. Валентин Александрович все о тебе расскажет мне, – шутливо сказала Иола Игнатьевна, подходя к портрету в натуральный рост, написанному углем. – Ты, Федор, только что закончил петь, следы усталости на твоем лице, чуточку взмокли волосы, спутались вполне естественно и упали на лоб… – Иола Игнатьевна задумалась, вглядываясь в любимое лицо то на портрете, то стоящее перед ней тоже в натуральную величину. – Оба хороши! Как живые. Оба симпатичные… Я приглашаю вас на чашку чая.
Иола Игнатьевна медленно, «уточкой» переваливаясь с ноги на ногу, добралась до двери и по привычке тихо закрыла ее. Серов, закуривая, еще раз острым взглядом окинул портрет. И вроде бы остался доволен: на него смотрел живой Шаляпин, гениальный актер и певец, в котором есть и непосредственность, и русская широта, он не чужд мечтательности с меланхолическим оттенком, есть, возможно, и надменность, тщеславие, чрезмерная уверенность в самом себе, в чем так часто упрекают его, но есть и вдумчивость, а главное – благородство и страдание, что так отличает гения от обыкновенного человека. Ну что ж, можно и чайку попить.
Спустились в столовую. Иола Игнатьевна по обыкновению разливала чай, ничуть не смущаясь своей полноты и не испытывая никаких тягот.
– Я вот пью ваш вкусный чай, – заговорил Серов, – а сам вспоминаю, как я писал портрет одного богатого купца. Давно это было, лет этак двадцать, денег не хватало, согласился я купца написать. Два часа купец этот позировал, а потом его звали завтракать или обедать. Старик просил подождать его, уходил и минут через сорок возвращался, как будто так и надо, сытно поковыривая в зубах зубочисткой. Возьмет сигару и как ни в чем не бывало начнет рассуждать о Рафаэле, чтоб свою образованность показать.
– Что-то не помню такого портрета, Антон… Может, это один из твоих ранних? Я ведь почти все твое видел на выставках, – озадаченно спросил Шаляпин.
– Не закончил, Федор, я этот портрет. Не стерпел и написал ему письмишко примерно такого вот содержания: «Если вы будете иметь дело с нашим братом живописцем, то советую вам поступать так, как принято в «хороших домах», во время обеда некоторые господа сажают художников к себе за стол, а некоторые, попроще, отсылают на кухню к прислуге, а голодного не отпускают». Какой же мог быть разговор после этого, портрет так и остался неоконченным.
А я тогда входил в моду, мог себе позволить. Как же, только что закончил семейный портрет Александра Третьего, вот богатеи и рискнули пригласить меня.
– Я знаю, что позировал тебе Николай Второй, но не знал, что…
– Нет, Александр Третий и не позировал, так по фотографиям писал. Я приходил во дворец, осматривал комнаты, делал наброски. Но вот однажды мне решили показать Александра Третьего. Пришел, а его нет. Просили подождать. Я подошел к окну. И в это время зазвучал трубный сигнал. Выбежали караульные солдаты, построились, распахнулись ворота, и на полном скаку влетают царские сани, останавливаются у подъезда, служители под руки берут величественную фигуру императора. Потрясающее впечатление: я почувствовал себя в Вавилоне, ни дать ни взять Навуходоносор какой-то, даже холодок по спине пробежал. И что же? Меня вывели на лестницу, по которой должен был пройти государь, а я за эти мгновения должен был уловить выражение его лица, а писать по фотографии. Увидев меня с небольшим альбомом, царь намеренно замедлил шаг, благосклонно давая художнику шанс разглядеть его лицо, полюбоваться его фигурой. Ничего не поделаешь… Предводитель харьковского дворянства пообещал за семейный портрет хорошие деньги… Кстати, Иолочка, постойте минуточку, у вас такое выражение лица сейчас, что просто само просится на картину.
Серов достал свой альбомчик и тут же быстро стал набрасывать эскиз за эскизом…
«Не успел Серов по своему обыкновению выпить чаю, – вспоминала Ирина Шаляпина много лет спустя, – как мать заявила, что чувствует себя неважно и должна уйти к себе. Валентин Александрович сразу понял, в чем дело, схватил свой альбом и, сказав, что до смерти боится подобных «происшествий», поспешно простился и убежал домой.
На следующее утро наша семья пополнилась двумя близнецами».
Понятно, что Ирина Федоровна написала об этом со слов отца или матери. Счастливые родители назвали близняшек Татьяной и Федором.
И хлопотливая жизнь пошла своим чередом. Сохранившиеся документы проливают свет на некоторые из эпизодов того времени. В письме Теляковскому Шаляпин просит его принять, выслушать и по возможности зачислить в Большой театр Галину Ивановну Никитину, «носительницу удивительного голоса». Он глубоко уверен, что из нее получится «прекрасная певица». Он не скрывает от Владимира Аркадьевича, что ему будет очень приятно с ней позаняться, чтобы вполне оправдать свою рекомендацию. Но Теляковский не принял обладательницу удивительного голоса, она не готова к выступлениям в столичных оперных театрах, ей еще надобно учиться. И что же? Он сделал все, что мог… Пусть поработает… Не беда! Через год-два Галина Никитина засверкает на оперном небосклоне. Плохо то, что Горький заболел… Приехал из Петербурга, остановился в гостинице «Боярский двор», потом переехал на Воздвиженку, в угловой дом, и заболел. А дел было много, принимал участие в репетициях во МХТе, хлопотал об организации книгоиздательства в Женеве, сатирического журнала в России, читает, как всегда, много рукописей. А главное – революционное движение приобретало все более и более массовый характер, и Горький был к этому движению причастен самым непосредственным образом. Вот почему так редко виделись друзья в эти тревожные дни.
И Горький находил возможность давать о себе вести: «…Как быть с потребительским обществом? Будь добр, ответь определенно, когда именно ты можешь дать денег? Положение – критическое, деньги нужны до зарезу. Ответь. А я все еще болен…» 22 сентября 1905 года Горький пишет Шаляпину: «Милый друг – сердечно поздравляем тебя и Иолу Игнатьевну с новорожденными. Прошлый раз ждал тебя и Свободина со стихами – может быть, ты пришлешь его стихи сейчас? И сообщи – будешь ли петь в «Руслане», можно ли нам достать билеты?» 23 сентября Горький и Мария Федоровна Андреева слушали оперу «Руслан и Людмила», в которой Шаляпин исполнял партию Фарлафа. 26 сентября Горький снова пишет Шаляпину: «…снова пишу тебе о деньгах для Сормова. Прекращение платежей – это ерунда, но есть протестованные векселя. Вот и все. Будь добр, реши сегодня этот надоевший тебе – я знаю! – вопрос. Жду ответа! А что у Серова? Не знаешь?» Скорее всего, Шаляпин не смог решить этот вопрос в тот же день, и к вечеру Мария Федоровна напоминает: «Милый Федор Иванович! Алеша писал Вам давеча и просил ответа на свое письмо. Вам, может быть, было некогда ему ответить… Простите, что надоедаю Вам, но очень уж это нужное и важное дело – не откажите сообщить, как обстоят дела…»
Как-то Шаляпин сказал своему дорогому Алексе, что Серов только что закончил его портрет. Естественно, пошли смотреть; Горький был изумлен и обрадован; Серов тут же предложил написать портрет Горького, который сначала ссылался на занятость, но потом согласился позировать.
А в Москве становилось все тревожнее и тревожнее.
Глава шестая
Дубинушка
Наступили трудные времена. Беспокойно было на душе у Федора Ивановича. Чувствовалось, что
