объятиях.

– Прежде всего расскажи об аресте и твоем сидении в Петропавловской крепости. А то столько ходило слухов, а за границей такие в газетах сообщают ужасы, что просто побаивался за тебя, – заговорил Шаляпин, как только они уселись в отдельном кабинете «Эрмитажа». – Но когда узнал, что в крепости ты написал пьесу, я чуточку успокоился, ну, думаю, не так уж плохо устроился мой Алекса.

– Ты все правильно понял, Федор. Господа Романовы устроили мне прекрасные возможности поработать над пьесой, а то ведь совсем не было времени сесть за стол, какие-то собрания, какие-то выступления, какие-то листовки и прокламации надо писать, а тут увидел чистые листы бумаги и… Как живые встали передо мной мои герои, сильно заинтересованные судьбами вселенной, искусства, человечества… Естественно, пришлось их показать под гарниром из дворников, домовладельцев, нянек, горничных, пьяных мастеровых. Ты слышал, есть в ней и холерные беспорядки, а Протасов по-прежнему мечтает о гармонии вселенной и о великих завоеваниях науки.

– Ты знаешь, Алексей, холерный беспорядок, по-моему, просто нужен тебе, чтобы высветить всех своих персонажей, получится замечательная сцена, полная драматизма, когда столь резко сталкиваются свет и тени… Так что полезно было тебе посидеть в крепости, ишь какую замечательную вещь написал.

– Согласна с вами, милый Федор Иванович, что вещь замечательная, это так великолепно, это, может быть, лучшее из всего, что Горький написал. Он вот читал сегодня, а я чувствовала, что ведь это же выше, нужнее, дороже всего… Но в крепости у Алеши снова появились кровохарканье и очень сильный кашель. Так что возобновление болезни помогло нам так скоро вызволить его из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Трепов даже разговаривать не захотел, когда мы с Екатериной Павловной пришли к нему. Но мы пригрозили, что пойдем к Булыгину, найдем на вас управу. Ну и начались обычные бюрократические игры: из канцелярии генерал-губернатора отправили нас к градоначальнику, а тот в свою очередь к генерал-губернатору… Но все обошлось благополучно, хотя и не без беспардонных надругательств и волокиты: жандармы освободили, но охранное отделение опять арестовало для оформления каких-то необходимых бумаг.

– А почему арестовали и почему выпустили? Как все это объясняли? Извинились за беспокойство? И все?

– Нет, Федор, законы империи соблюдены. Арестовали меня за государственное преступление, для формального дознания о принадлежности к комитету, руководившему противоправительственными организациями в делах свержения самодержавия. Но на допросах я отрицал свою принадлежность к этому комитету, если оный и существовал к тому времени; признал лишь то, что я действительно написал воззвание, призывающее к борьбе с самодержавием, написано оно под впечатлением кровавых событий

9 Января, имел намерение послать его министру внутренних дел, а также разослать в редакции петербургских газет. Петербургская судебная палата обвинила меня в том, что я написал это воззвание, но признала также и тот факт, что распространение оного не последовало…

– На этом и сыграл защитник Алеши, присяжный поверенный Грузенберг, который предложил вызвать в качестве свидетелей Святополк-Мирского, Витте и Рыдзевского. Видимо, они испугались.

– Ну что ты, Маруся, говоришь… Испугались они совершенно другого. Общественное мнение во всем мире поднялось в защиту Горького. – Алексей Максимович был явно доволен ходом разговора.

– Мне говорили и в Монте-Карло, и вот совсем недавно в Лондоне и Париже, что о тебе писали в газетах, а больше говорили в кругах писателей, художников, артистов, но все было так неопределенно, ничего толком я не мог понять. Рассказывайте, рассказывайте… Мне очень интересно наблюдать за вами, как вы перебиваете друг друга и говорите как будто о постороннем.

– Ну что вы, милый Федор Иванович, мы оба оказались в чудовищно трудном положении, у меня – перитонит, Алеша лишь раз навестил меня в больнице, а потом исчез.

– Хорошенькое – исчез: первые дни в Трубецком бастионе места себе не находил, так боялся за тебя и такие страхи рисовались моему воображению – сказать стыдно…

Мария Федоровна улыбалась.

– Не улыбайся, включительно до гроба, убранного цветами, и церковного пения. Вспомни, в каком ты была состоянии, так изменилась, что страшно смотреть было. Если бы тебя не перевезли в Петербург, в больницу Канегиссера, не знаю, сидела бы ты сейчас тут с нами. Как только от Пятницкого узнал, что ты у Канегиссера, немного успокоился, и он не подвел… Да что мы все о себе да о себе… Ты-то, Федор, что делал все это время? Месяцев девять мы не виделись, а?

– Пожалуй, в Питере, во время моих гастролей, а потом я уехал в Монте-Карло, вернулся в Москву, повидал своих, тут же отбыл в Питер, потом в Харьков, снова в Москву, в свою деревню Ратухино, был у Теляковского в гостях, потом Лондон, Париж…

– Подожди, подожди, не спеши, географию твоих поездок нетрудно предугадать, ты расскажи, что у тебя произошло в Харькове…

Как всегда, Алексей Максимович выхватил из начавшегося было монолога друга самое главное.

– A-а, слышал об этом? Ну что… Гастроли в Харькове у меня успешно начались в оперном театре Коммерческого клуба, сами понимаете, билеты дорогие, не каждый попадет. Приходят ко мне однажды депутаты от харьковских рабочих и попросили дать для них доступный концерт. Трудно выбрать время, ведь каждый час у меня, в сущности, был расписан, но деваться некуда, согласился дать в Народном доме дневной концерт для рабочих по сходным ценам, а вечером сборный спектакль в Коммерческом клубе. Говорили, что тысячи полторы собралось в зрительном зале Народного дома, в подавляющем большинстве были рабочие, сидели даже на сцене. Репертуар был самый демократический, пришлось съездить до концерта к цензору, который подробно расспрашивал о репертуаре, но что он мог возразить против «Ночного смотра» Глинки, «Старого капрала», «Титулярного советника», «Червяка» Даргомыжского, «Песни о блохе» Мусоргского… Я прочитал несколько стихотворений Скитальца, все они были опубликованы, тоже запретить в концерте нельзя… Так и вышел я с этой программой. Поприветствовал, поблагодарил за сердечную встречу, за цветы, за туш, который исполнили перед концертом, сказал, что давно мечтал очутиться среди такой громадной аудитории дорогих товарищей рабочих. Исполнил, конечно, «Марсельезу». И тут стали просить «Дубинушку»… Такая возникла дружеская обстановка, такое почувствовал я с ними единение, что, не раздумывая, затянул… Неожиданно для меня превосходно вступил хор, и песня набатом прозвучала в этом зале. Вот и все… Мне ж надо было на спектакль…

– И все? Нет, Федор. Твой концерт так настроил публику, что сразу же после концерта состоялся митинг, на котором выступали социал-демократы с первомайскими лозунгами, а сыщики и жандармы, коих было немало среди собравшихся, обозвали твой концерт крамольным. Так-то, друг мой Федор. И ты наверняка попал в какие-нибудь жандармские досье. Вот какого результата ты добился своим крамольным концертом. И вообще, дорогой мой, ты тоже попал на крючок жандармерии. Рассказывали мне о твоем концерте у мадам Фирсановой в Москве в пользу партийной кассы Московского комитета РСДРП. Знал ли бы об этом?

– А как же! Намекнули, что вырученные деньги пойдут на революцию. Я согласился, что ж, можно и спеть, сказал я в ответ на приглашение, пусть большевики делают революцию. Но сколько за это время убитых с обеих сторон… Вот что ужасает. И над тобой все время висит судебная расправа, – горько посетовал Шаляпин.

– Обо мне не беспокойся. Вся мыслящая Европа и Россия протестует против расправы надо мной. У нас, Федор, повсюду свои люди, они так организовали общественное мнение, что стало просто позорно не сочувствовать мне и русской революции. Пусть судят меня; сожалею, что все время откладывают и сейчас мало надежды, что власти, наконец, решатся, боятся шума, надеются покончить со мной обычным административным порядком. Напрасно надеются, я снова развернул такую деятельность в Териоках, что непременно попаду под суд… Не делай, Федор, удивленные глаза, я уже ничего не боюсь, вся Европа за меня, не даст в обиду. Если б ты знал, сколько протестующих писем получило правительство, Николай Романов… Заварилась такая каша… На представлениях «Дачников» открыто кричат «Долой самодержавие!» и «Да здравствует Горький!». В такое время нельзя было нежиться на солнышке в Ялте, жить у Христа за пазухой в эти дни – стыдно и тяжело, хотя и там не сидел без дела, жизнь повсюду кипит, но масштаб не тот, а нужно готовить вооруженное восстание, нужно добывать оружие, нужны деньги, Федор, много