Мастерами усадьбы-музея «Ботик» в деревне Веськово: «Вечная память величайшему монарху-работ-нику Петру Первому. Ф. Шаляпин, В. Серов, Конст. Коровин. Май. 28.1905 г.».

8 августа 1905 года в небольшом двухэтажном особняке в 3-м Зачатьевском переулке около Остоженки в зале, где стоял рояль, репетировал Федор Шаляпин, только что вернувшийся из дальних странствий и вновь отправляющийся на гастроли, на этот раз в Петербург. Он ходил по большому залу, вскидывал вверх руки, потом подходил к роялю, трогал клавиши, мурлыкал как бы про себя нужную ему мелодию, довольный звучанием, отходил от рояля. Проснувшись, он почувствовал, что усталость не прошла, по-прежнему давила на него какая-то непонятная сила, словно намереваясь его согнуть, скрутить какими-то неразрывными веревками. А ему так не хотелось быть связанным. Вот и заглянул сюда вроде бы для разминки… Полчаса работы восстановили его силы, вдохнули в него уверенность, и он почувствовал, как бремя, давившее на него, становится все легче и легче.

По широкой лестнице он спустился на первый этаж, вошел в столовую. И тут же, как по команде, появился слуга с подносом, на котором возвышался ворох газет, писем, телеграмм… Лениво перебирая этот ворох, Шаляпин с радостью увидел знакомый почерк на конверте, в нем лежала записка Горького с приглашением приехать в Художественный театр, где он будет читать новую пьесу, написанную в Петропавловской крепости. Всем можно отказать, действительно устал, намотался по Европе, но Алексе никогда, тем более давно не виделись, а он столько пережил за эти месяцы страданий и тревог…

Федор Иванович позавтракал, переоделся, на улице взял извозчика и быстро домчался от Зачатьевского до Художественного театра. Но как ни спешил, все равно опоздал: Горький уже читал свою пьесу. Шаляпин тихонько присел на первый попавшийся же стул, ругая себя за опоздание.

«Только начало августа, а труппа в полном сборе. Видно, правду говорил, что в театре наметился какой-то кризис, который пытаются преодолеть его вожди, вон они сидят, но и между ними, слышал, нет ладу», – подумал Федор Иванович, вслушиваясь в то, что читал Горький, сидевший за отдельным столиком.

– «…Ты ничего не знаешь, Павел…

Протасов. Нет, я знаю, я вижу! (В начале его речи на террасу выходят Елена и Мелания, обе взволнованные.) Я вижу, как растет и развивается жизнь, как она, уступая упорным исканиям мысли моей, раскрывает предо мною свои глубокие, чудесные тайны. Я вижу себя владыкой многого; я знаю, человек будет владыкой всего! Все, что растет, становится сложнее…»

«Странно, что Алекса передал новую пьесу художественникам, ведь год тому назад, когда он, обидевшись на критику, забрал своих «Дачников», казалось, что больше не переступит порог этого театра, – думал Шаляпин, кивая знакомым артистам, иногда поглядывавшим на него. – «Дачников» обругали все, дружно, и Немирович, объявивший, что пьеса неудачная, оставляет слушателя равнодушным, нет искренности и ясности мировоззрения, банальны некоторые персонажи, ординарны и плоски приемы… Особенно покоробило Алексу сравнение его с Вербицкой: художественные приемы в «Дачниках» не выше таланта какой-нибудь Вербицкой… Да, психанул мой милый Алекса, получив письмо Немировича, в котором он резко отозвался о пьесе, находя некоторые сцены вообще безвкусными, словно взятыми из газетных романов бульварных беллетристов. Кстати, и Ольга Леонардовна тоже резко отзывалась о «Дачниках», тяжело, дескать, бесформенно, длинно, непонятно, хаотично, сплошная хлесткая ругань, проповедь. Как же она сказала? Ах да: «Не чувствуешь ни жизни, ни людей». Тяжело было слушать пьесу, обидно за Горького. Такое чувство, точно у льва гриву общипали. Горький ведь хорош, пока он самобытен, стихиен, пока он рушит. Положим, и тут он оплевывает интеллигенцию, но наивно как-то. Есть отдельные места, интересные разговоры, но ведь из этого не слепишь пьесу… м-да-а, умные пошли у нас актрисы, в пух и прах разделают, не хуже критиков…»

Все это мелькнуло у Шаляпина как бы между прочим, непроизвольно, независимо от его желания и обстановки.

– «Страх смерти – вот что мешает людям быть смелыми, красивыми, свободными людьми! – читал Горький монолог Протасова, как потом узнал Шаляпин. – Он висит над ними черной тучей, покрывает землю тенями, из него рождаются призраки. Он заставляет их сбиваться в сторону с прямого пути к свободе, с широкой дороги опыта. Он побуждает их создавать поспешные уродливые догадки о смысле бытия, он пугает разум, и тогда мысль создает заблуждения! Но мы, мы, люди, дети солнца, светлого источника жизни, рожденные солнцем, мы победим темный страх смерти! Мы – дети солнца! Это оно горит в нашей крови, это оно рождает гордые, огненные мысли, освещая мрак наших недоумений, оно – океан энергии, красоты и опьяняющей душу радости!

Лиза (вскакивая). Павел, это хорошо! Дети солнца… Ведь и я?.. Ведь и я? Скорее, Павел, да? И я тоже?..»

Шаляпин слушал, пытаясь вникнуть в смысл происходящего. Но пропущенного уже не вернуть, а вот так без начала трудно понять характеры персонажей, которые представали перед ним. Лиза, Елена, Вагин, Протасов, Мелания, Чепурной… Опять разгорится самая настоящая баталия между актерами, актрисами, между вождями театра, если пьеса будет принята к постановке. А как же не принять ее, если в театре нет настоящих современных спектаклей, исследующих сиюминутные проблемы нашего бытия… А без этих проблем публику не завоюешь, она просто не придет, если со сцены не будут доноситься отзвуки их собственных настроений. Особенно агрессивна молодежь, студенты, курсистки… Могут вознести рядовой спектакль, лишь была бы сиюминутная злободневность; могут зашикать, если хоть чуть-чуть не потрафят им…

Глуховатым голосом Горький рассказывал о том, как современные ему люди не понимают друг друга; Протасов, увлеченный своими химическими опытами, не замечает, что каждый из его окружения несет в своей душе что-то трагическое; сестра Лиза до сих пор не может забыть, как на ее глазах пролилась кровь людская, она вспоминает, как в толпе расстрелянных у ее ног оказался юноша с разбитой головой, «он ползет куда-то, по щеке и шее у него льется кровь», никогда она не забудет его мутные глаза, открытый рот и зубы, окрашенные кровью, а там, где была пролита кровь, никогда не вырастут цветы, там растет только ненависть; чуткая душа ее не выносит грубого, резкого, когда она видит красное, в ее душе воскресает тоскливый ужас, и тотчас перед ее глазами встает эта озверевшая толпа, черные окровавленные лица, лужи теплой красной крови на песке; ветеринар Чепурной не понял, что Лиза не любит его, и, получив от нее отказ выйти за него замуж, повесился… И наконец, эта черная, страшная толпа на сцене, люди гонятся за доктором, которого обвинили в том, что он не может спасти людей от холеры… Этакий холерный бунт… Накинулись и на Протасова, увидев в нем «главного морилу», сбили его с ног, чуть не затоптали. А он, едва выбравшись из-под тел, накинувшихся на него и разбежавшихся в страхе, потому что Елена стреляла в толпу, упрямо повторяет: «Люди должны быть светлыми и яркими… как солнце…»

Дружными аплодисментами завершилось чтение пьесы. Все встали, приветствуя автора, снова отдавшего их родному театру свою пьесу. Их мало волновало содержание пьесы, ее художественное значение, главное заключалось в том, что эта пьеса Максима Горького могла привлечь в театр зрителей, не равнодушных ко всему, что происходит в Отечестве. А потому без долгих разговоров пьеса была принята.

Федор Иванович был здесь как у себя дома, к каждому подошел, горячо поприветствовал, перекинулся двумя-тремя фразами, обычными после долгой разлуки, а с Алексеем Максимовичем крепко обнялись и расцеловались; некоторые, особо наблюдательные, заметили даже слезы у того и у другого. Тут же подошла и Мария Федоровна Андреева, с нескрываемой любовью поглядывая на Горького, словно еще не веря, что он на свободе и теперь полностью принадлежит ей.

– Знаешь что, мой дорогой друг Алекса, не будем начинать наш разговор здесь… Столько надо рассказать друг другу, пойдем в «Эрмитаж» и пообедаем там и не торопясь, как в старину, поговорим.

– А Марью-то возьмем? Не помешает? – улыбаясь, спросил Горький.

Шаляпин раскинул свои объятия, и самая красивая актриса Художественного театра потонула в его