– «Мне сладок сон и слаще камнем быть во времена позора и паденья, не слышать, не глядеть одно спасенье, умолкни, меня не разбудить». Это четверостишие из микеланджеловского сонета. И по всему чувствую, что эти слова точно отражают позицию таких, как ты, друг мой. Боюсь, тебя не разбудить, в сладком сне ты до сих пор пребываешь.

– Начитались Горького, все о политике говорите, как будто других тем нет для разговора. Вот ты, Антон, вспомнил нашу выставку прошлого года в Петербурге…

– В этом уже году ее показывали в Москве.

– Да, я помню, не об этом речь… Ты обратил внимание, Антон, как много картин на исторические темы. Особенно привлекательны картины Александра Бенуа: «Парад при Павле I», «Петербургский канал при Екатерине II», «Прогулка Елизаветы Петровны»… Очень богатая выставка… И Врубель, и Серов, и Пастернак, и Борисов-Мусатов, и Грабарь, и Остроухов…

– И Коровин, и Переплетчиков, – рассмеялся Серов, до того мрачно смотревший на Коровина и Шаляпина. – Ты что? Всех экспонентов хочешь перечислить? 39 художников Москвы и Петербурга объединились, и в самом деле, как писал Саша Бенуа, художники разных направлений продемонстрировали «равенство талантов перед Аполлоном». Эта выставка объединила нас, мы все почувствовали, что над каждым из нас висит дамоклов меч, угрожающий нашей свободе. Но Трепов, святой Синод, царь-батюшка разочаровали всех нас, безумцев. А ведь некоторые из нас в то время прямо говорили, что надо или идти на баррикады, или плюнуть на все и уехать безвозвратно из России. После Кровавого воскресенья мы все надеялись, что ценой пролитой крови должна же рассыпаться эта старая российская рухлядь, должны же власти внять общему стону народному…

– Опять ты про политику… – перебил Коровин. – А мне больше всего понравились иллюстрации к «Медному всаднику», совершенно согласен с теми, кто хвалил Александра Бенуа за то, что он точно передал подробности, а главное – дух той эпохи. Действительно, это 20-е годы, тогдашний Петербург и тогдашние люди, словно сам Пушкин стоял за его спиной и водил его рукой. Эти рисунки и в самом деле, как и отмечалось в печати, лучшее из всего, что было рисовано к Пушкину.

– А ты, Константин Алексеевич, обратил внимание на «Сибирский путь» и «Петербург при Петре I» Евгения Лансере?

«Слава Богу, кажется, успокоились, а то просто беда, новоселье, а друзья мои чуть ли не до драки дошли, доказывая друг другу свою правоту», – подумал Федор Иванович.

– Ну как же! Вообще наблюдается большой интерес к исторической теме, хочется понять истоки сегодня происходящего, а корни-то там, в прошлом…

– И меня интересует время Петра и сам Петр, все собираюсь о нем написать картину, – сказал Серов. И после минутных размышлений продолжал: – Ну, скажем, «Ботик Петра I», тема, которая окрашивает всю нашу государственность.

– Опоздал, Антонпус, Евгений Лансере уже пишет на эту тему, – миролюбиво сказал Коровин.

– Пожалуй, ты прав, опоздал, он действительно собирался написать такую картину. Да сколько тем о Петре, допустим, «Петр на прогулке», идет по недостроенной набережной, сильный ветер сбивает с ног, можно сказать, обычных людей, еле поспевающих за могучим Петром, гордо вышагивающим впереди. Огромный, как и реальный, исторический, с огромной тростью или палкой, знаменитой тем, что не раз гуляла по спинам мздоимцев, казнокрадов, таких, как светлейший Меншиков и другие… А кругом столько недоделанного, лодка на причале, парусники вдали, строятся дома, дворцы… Петр – интересная тема… А?

– Конечно, конечно… Кстати, друзья мои, совсем недалеко места петровские, съездим в Переславль- Залесский, посмотрим ботик Петра, походим по историческим местам. Может, действительно вдохновитесь? – ласково уговаривал Шаляпин.

– Нет, я уже начал картину «Кафе в Ялте», – медленно, словно в нерешительности, ехать или не ехать, сказал Коровин. – Южное солнце, яркие краски, нарядные человеческие фигуры. Люблю писать с натуры, никто мне не мешает в этом случае: ни царь, ни псарь, ни цензура… Художник не должен заниматься политикой, а то все мы скоро станем стоголовым Максимом Горьким или, что еще хуже, многочисленными «подмаксимками».

– И за что ты, Костя, так не любишь Алексу? Что он тебе сделал плохого? Все ведь восхищаются им, читают его книги, дают деньги на революционную пропаганду. А Стасов, только год тому назад узнавший его, просто в восторге от него. Исключительный, говорит, талант и превосходный человек, один из умнейших и глубочайших людей России, один из крупнейших и оригинальнейших наших талантов. Горький, говорит, сродни Байрону и Виктору Гюго, сделан из того же теста и той же опары, гораздо выше Тургенева, выше Достоевского, которого он называет «ретроградом, ханжой, неизлечимым консерватором и ломакой», а выше всего у Горького он ставит «Человека».

– Терпеть не могу его «Человека», – резко прервал Шаляпина Константин Алексеевич. – Претенциозно и натужливо, совершенно согласен с Бурениным, который его отделал в «Новом времени», а твой Стасов ответил ему слабовато, потому что защищать-то нечего. Ты пойми, Федор, что он проповедует… «И только Мысль – подруга Человека, и только с ней всегда он неразлучен, и только пламя Мысли освещает пред ним препятствия его пути, загадки жизни, сумрак тайн природы и темный хаос в сердце у него…» А Любовь он воспринимает как коварные и пошлые уловки грязной чувственности, Надежду – как пугливое бессилие человека… Да что говорить-то о нем, не хочу, а старик Стасов действительно выживает из ума, что поддерживает такую чушь. Извини, Федор, Горький – твой друг, но истина для меня дороже… Так что прими меня таким, каков я есть… Вот вы меня вроде бы уговариваете вторгаться в сиюминутную жизнь, упрекаете за то, что я не подписываю ваши петиции, письма, не выхожу на демонстрации. И я ведь знаю, господа, что искусство опутано плевелами, а критика наша за малым исключением только и занимается колебанием треножника артиста, выражая тем самым страшную психологию унтера Пришибеева. Но почему-то мне кажется, что этот закон несознательной воли, злобы, зависти… И не только у нас, посмотрите во Франции, каким гонениям и насмешкам подвергались Гоген, Писарро, Сезан, вообще импрессионисты… Да, они декоративны: пятно, цвет, концепция разложения – всё, самые цвета и ритм живописи – все декоративно. Эти ковры, эти аккорды цветов и форм в куске холста – это и есть задача декоратора. Красота сочетания красок, их подбор, вкус, ритм – это и привлекает меня в художестве, это и есть радость аккорда, взятого звучно… Художник – тот же композитор, тот же певец, словом, тот же артист. Краски должны быть праздником глаза, как музыка – праздник слуха души. Неожиданностью форм, фонтаном цветов мне хочется волновать глаза людей, давать им радость и интерес. Меня не волнует тема, подробности жизни, социальные конфликты, колдуны на свадьбе, все эти неравные браки и прочий паноптикум натурализма, верней, подделки под правду жизни. Все это вздор дешевого вкуса и следствие полного непонимания искусства. Нельзя искать актера-убийцу, чтобы играть Отелло… Реализм в искусстве имеет нескончаемые глубины, но пусть ваш Горький не думает, что протокол судебного заседания или натужливая выспренность, как в «Человеке», есть художественное произведение…

Столько страстной увлеченности и энергии послышалось в голосе Коровина, что Серов и Шаляпин удивленно переглянулись: откуда что и взялось в этом обычно спокойном и выдержанном человеке, ко многому относившемуся с юмором, добродушием и жизнелюбием.

– Ну что, господа ниспровергатели? А вы надеялись, что я вас поддержу в ваших вздорных попытках ниспровергать самодержавие или в ваших мальчишеских попытках исправить царя и правительство? Это не дело художника, повторяю, нужны картины, которые близки сердцу, на которые отзывается душа… В мастерской или на природе – вот где спасение художника от мира подлости, зла и несправедливости. Художник думает год, а делает красоту в течение дня. Правильно я говорю, Антон? – спросил Коровин.

Серов кивнул:

– С этим я согласен.

26 мая 1905 года Федор Шаляпин сообщает В. Теляковскому: «Сейчас из Ратухина втроем, я, Костя и Серов, едем в Переславль-Залесский – собираемся с Костенькой приехать в первых числах июня к Вам. Живем, слава богам, ничего себе, грустим о событиях – что-то Вы? Как Гурля Логиновна, здорова ли? Ужасно соскучился о всех Вас. Имение наше замечательное – хозяйствую вовсю, крашу крышу, копаю земляные лестницы на сходе к реке и вообще по хозяйству дошел до того, что самолично хочу выводить гусей и кур…»

В историко-художественном музее Переславля-Залесского сохранилась память о посещении