– Вот здесь Валентин Александрович обвиноватил государя и великого князя Владимира Александровича. Не знаю, со временем будет известно, кто же виноват в этих трагических событиях, но то, что они были нарочно спровоцированы, чтобы потом демагогически обвинить царя и его правительство, у меня нет сомнений. Тот же Горький прекрасно знает причину этих событий, зря его выпустили из-под ареста, не допросив, как полагается… Но знаете ли вы о том, что все императорские театры содержатся за счет двора его величества? Конечно знаете… А то, что царь выдал из собственных средств четыреста тысяч рублей на строительство нового здания Московской консерватории?

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, Константин Алексеевич, – мрачно сказал Серов. – А потому извещаю тебя и Федора, что перед отъездом сюда я подписал с другими художниками-единомышленниками петицию Николаю Второму, в которой мы прямо говорим, что все население России задыхается в тисках бюрократического произвола, доведшего нашу родину до полного разорения и поражения в русско-японской войне.

– Новость какую сообщили нашему государю. А без вас он не знает? 18 февраля он подписал три государственных акта – указ, рескрипт и манифест, в которых он обещал дать свои предложения о новом «государственном благоустройстве», обещал привлечь избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений. Он хочет учредить новое правление страной на началах, свойственных нашему Отечеству.

– Ну, Коровин, не ведал я, что ты такой монархист, – озадаченно сказал Серов. – Ты готов все оправдать, даже явную затяжку в подготовке выборов свободных представителей от народа в законодательных и административных учреждениях России, дабы обновить ее государственное благоустройство, как ты выразился, монаршая воля не осуществляется, и можем ли мы, художники, артисты, композиторы, безучастно взирать на все происходящее, равнодушно взирать на трагические картины действительности, замыкаясь в скорлупу своих сиюминутных задач, свободно рассуждая лишь о технических задачах нашего искусства, единственной области, свободной от репрессий беспощадной цензуры… Нет, мы, художники, по своей натуре чутко воспринимаем все бедствия нашего Отечества, глубже других чувствуем опасности, которые возникают в нашем обществе, чутко предупреждаем об этих опасностях. Только немедленное и полное обновление нашего государственного строя, только свободно избранные представители народа могут приступить к законодательной и административной работе и спасти наше Отечество от загнивания и гибели. Только свобода совести, свобода слова и печати, свобода союзов и собраний, только неприкосновенность личности и жилища…

– Ну вот, ты извини, Антон, и ты говоришь о свободе личности и неприкосновенности жилища… Кто ж против этих слов и положений? Царь, император российский, гарантирует вам эту неприкосновенность. Но мы все должны усвоить одну абсолютную истину: художник не должен заниматься политикой. Да и поп Гапон предполагал заниматься сначала религиозно-нравствен-ной пропагандой, ведь «Собрание русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга» было учреждено для трезвого и разумного препровождения членами Собрания свободного от работ времени с действительной для них пользой, как в духовно-нравственном, так и в материальном отношении; для возбуждения и укрепления среди рабочих русского национального самосознания; для того, чтобы в рамках законности и правопорядка улучшать условия своего труда и повышать уровень своей культуры. И поначалу действительно устраивали читальни, концерты, вечеринки, лекции, возникали кассы взаимопомощи, похоронные кассы, открывались потребительские лавки и чайные. Разве это плохо? Такие общества удовлетворяли насущные нужды рабочего люда. И в таких обществах сразу пошло на убыль влияние подпольных противоправительственных организаций. Никто и не думал вести борьбу против царя… Эти рабочие лучше стали работать, больше получать, а значит, улучшились и жилищные условия… Но революционным бесам это не понравилось, всеми средствами они подталкивали рабочих к насильственному изменению государственного строя, подталкивали к революционному свержению самодержавия, традиционной формы правления в России…

– Выходит, Константин Алексеевич, ты поддерживаешь грозное всероссийское «молчать!», драконовы законы и полную беспощадность цензуры во всех областях нашей жизни. Ты знаешь, что при отборе экспонентов на декабрьскую выставку прошлого года забраковали несколько картин, потому что нашли «вредными по тенденциозности их содержания». А сколько картин не было допущено до выставок!.. И вот теперь мы ходим по выставкам, где собраны картины 60 —80-х годов прошлого столетия, и видим, что нет здесь ни «красивых художников», ни дерзких проповедников, так, ни рыба ни мясо, как говорится, все они искалечены цензурным гнетом, лишь изредка показывали правительству кукиш в кармане. Нет, нужно бороться против предварительной и карательной цензуры, против административно-полицейского вмешательства в область искусства. А если писатель, художник, издатель, устроитель, предприниматель совершает какие-то преступления или проступки, то он должен нести исключительно судебную ответственность по закону. Вот так!

– Ты, Антон, совершенно прав, даже мне приходится согласовывать мой репертуар с полицейскими чинами города, где я гастролирую, – сказал Шаляпин, воспользовавшись паузой. – Как-то не успели подготовить афиши предстоящего моего концерта, поехал к чиновнику, от которого зависело, состоится концерт или нет. Велят подождать, а у меня времени нет ждать-то. Оказывается, этот чин в ванне сидит. Ну и что? Пошел в ванную, лежит этакий боров… Познакомились, выпили по рюмке водки, и он, после этого душевного свидания, милостиво разрешил публикацию афиши, а значит, и концерта…

– О Господи! И ты видишь в этом происки императора Николая Второго? А не понимаешь, что это просто твоя рас ейская беззаботность… – агрессивно вел спор Константин Коровин. – Вот ты вышел на сцену… Кто мешает тебе творить так, как подсказывает тебе твой талант? Разве ты не свободный художник, не свободный творец образов Бориса Годунова, Ивана Грозного, Мефистофеля? Скажи мне! А ты в том письме жалуешься, что ты не свободен…

– Может, действительно ошибся я, Костенька, что подписал тот манифест, но уж очень уговаривал меня Гольденвейзер подписать его. Да и слова там были подходящие, соответствуют моему духу: «Жизненно только свободное искусство, радостно только свободное творчество».

– Ну и твори! Кто тебе мешает? Кто? Теляковский? Министр двора? Николай Второй? Скажи мне… Твое внутреннее самоопределение художника ничем не ограничено, ты свободен на сцене, как и я свободен, когда беру кисти в руки и вижу чистое полотно перед собой… Или напомню вам недавний эпизод из петербургской жизни… Разбушевались студенты Петербургской консерватории, Римский-Корсаков поддержал их, его отправили в отставку… Все это я, как вы сами понимаете, осуждаю, как и вы, вижу по вашим глазам. Но… В этом «но» и заключается суть моих размышлений о текущем моменте, как говорится… Что же дальше произошло?

– Да, знаем… Мне рассказывали, – вмешался в разговор Федор Иванович, почувствовавший, что разговор принимает острый характер. – Говорили, что весь Петербург устремился на «Кощея Бессмертного», поставленного учениками консерватории в марте этого года. Успех был грандиозный. Николая Андреевича засыпали цветами, зеленью, букетами. Вызывали, он выходил, он кланялся, а его венчали венками. Ну и само собой, рукоплескания, восторженные крики… А Николай Андреевич, рассказывали, недоумевал, что из-за подписанного им в феврале письма, поддержавшего хартию о свободе художников и музыкантов, возникло такое неожиданное для него политическое брожение в умах.

– В знак протеста против увольнения из консерватории Римский-Корсаков вышел из Петербургского отделения Русского музыкального общества. Вот что побудило всех честных людей поддержать его, – сказал Серов. – А ты, Костенька, в это время удрал в Париж…

– Так по делам же, заранее эта поездка готовилась… И не я один… Твой друг Саша Бенуа надолго слинял, а за ним потянулись и Юон, и Сомов, и Грабарь, Клодт… Подписали воззвание, а сами в Париж, ловкая позиция, – не унимался Коровин.

– А ты не протестовал даже против увольнения из консерватории Римского-Корсакова… Вот ты вспомнил моих друзей, все они выставляли вместе с тобой свои картины на выставке Союза русских художников в конце прошлого года. А помнишь ты картину Леонида Пастернака «Воспоминание об Италии»?..

– Ну, помню. Хорошие воспоминания, я тоже люблю Италию, – миролюбиво ответил Коровин, не почувствовавший подвоха.

– А помнишь подпись под этой картиной? – продолжал допрашивать Серов.

Коровин отрицательно покачал головой.