(простите, Бога ради, за беспокойство) нельзя ли как-нибудь, дорогой Владимир Аркадьевич, объявить мой бенефис и заблаговременно назначить запись и продажу билетов, может быть, билеты и не разойдутся, так тогда, может, лучше и совсем не давать этого бенефиса? Цены там уже известны, и если бы сделали распоряжение об объявлении этого спектакля и о записи на него, Вы очень глубоко обязали бы и без того многим обязанного Вам Федора.

Напишите два словечка, если найдете возможность, в Москву – не откажите.

Хорошо за границей, великолепно в Париже, а все-таки меня, серяка, тянет в мою несчастную Россию – здесь очень над нами смеются, и это так обидно, что иногда чешутся кулаки. Что-то поделывают Александр Яковлевич и Константин Алексеевич, о них я тоже очень соскучился. Скоро ли поедем в деревню, ужасно хочется половить рыбку и петь до того надоело, что мне перестал нравиться даже Вагнер.

Я жду не дождусь, когда сяду на пароход, чтобы ехать в Отрадное.

Передайте милой княгинюшке, что я теперь только начал замечать, что в нее влюблен, и не говорите об этом Крупенскому, а то он будет страдать от ревности (не правда ли?)…»

Казалось бы, достиг таких высот, по его адресу похвалы раздаются во всем мире, а Федор Иванович все еще беспокоится, удастся ли продать билеты на свой бенефис. Как на ладони раскрывается здесь его характер, его устремления.

Больше двух недель Федор Иванович прожил в собственном доме в Ратухине, а никак все еще не может поверить в осуществление своей заветной мечты… И вот наконец-то после стольких поездок по городам и странам, после стольких выступлений, встреч и разговоров Шаляпин мог просто выйти из своего дома, побродить по окрестностям, полюбоваться крутыми берегами клязьминской Нерли, бросить взгляд на сосновый бор, успокаивающий своей свежей зеленью, а выйдя к речке, полюбоваться заречной поймой, уходящей вдаль… Года два тому назад, впервые побывав в гостях у Коровина, Федор Иванович полюбил эти красивейшие места и решил купить здесь землю, построить себе большой вместительный дом… Через год он купил землю, Коровин и Серов подготовили проект его дома, а ярославские плотники братья Чесноковы со товарищи возвели его со сказочной быстротой: русский терем возник на собственной земле Шаляпина, под наблюдением Иолы Игнатьевны был обставлен и обустроен, огласился детскими криками и смехом. Хорошо чувствовать себя в своем доме; делаешь, что хочешь, никто не попрекнет тебя, что слишком сильно «орешь», как это было всего лишь восемь-девять лет назад, когда он только начинал свою карьеру в Панаевском и Мариинском театрах… Сколько ж с тех пор произошло невероятных событий…

Все эти дни Шаляпин с удовольствием работал по хозяйству, красил крышу сарая, копал земляные лестницы на сходе к реке… Правда, после него архитектор Мазырин, друг Коровина, прозванный Анчуткой, всегда присылал мастера доделывать его работу, но это мало смущало Федора Ивановича, привыкшего к ухмылкам мастеров, глядевших, с каким рвением барин вмешивается в их работу, стараясь показать, что и он что-то умеет.

Сегодня – новоселье. Будут гости из Москвы. Коровин и Серов уже приехали. Архитектор Мазырин, наблюдавший за строительством, тоже, естественно, был здесь…

Федор Иванович, в холщовой рубахе, в портах и лаптях, в широкополой шляпе, отправился к дому Коровина, который при продаже земли оставил дом за собой.

Вошел в дом и увидел необычную картину: Константин Алексеевич лежит на кровати, рядом с ним стоит крестьянин-рыбак, а Серов с мольбертом в руках увлеченно работает.

– Подожди, Федор, – торопливо бросил фразу Валентин Серов. – Тут такой разговор пошел…

С завистью слушал Федор Иванович, с какой легкостью Коровин разговаривал с крестьянином то о рыбалке, то о сенокосе, о травах, о погоде, которая не радовала в этом году. Он так не мог, заговорит о чем-нибудь, и сразу крестьянин иронически улыбается, угадывая в нем барина, а с барином какой может быть разговор… Не убеждали и его слова, что он крестьянского происхождения. Пытался доказывать, что он свой, брался косить, дрова колоть, лошадь запрягать, но смотревшие на его работу крестьяне еще больше убеждались, что это не его дело…

– Что ты, Герасим Дементьевич, думаешь о нас? Видишь вот, я лежу на кровати, ты стоишь рядом, мы толкуем с тобой о том о сем, а Валентин Александрович зарисовывает нас, – серьезно спросил Коровин.

– Да что ты, Алексеич, нашел кого спрашивать, тут дело господское, нам не понять. Конечно, удивляемся мы на вас, никак не поймем, почему Валентин Александрович гнилой сарай списывает. Кому понадобится этот сарай. Вот все удивляемся…

– А потому, дорогой Герасим, что за этим сараем лес, луг зеленый, книзу дорожка спускается, там ручей, песочек виден, хорошее место, раздольное, – глухо произнес Серов, продолжая работать.

– Я понимаю, ваше дело господское, пиши, что хочешь. А я купил бы такую картину, как глухарь на весне токует. С ружьишком бреду я по лесу, вдруг встал как вкопанный, увидел глухаря на суку… Утром солнце только пробивалось на полянку, осветило его маленько, так он то синий, то малиновый – вот красота какая! Сразу вспомнил про тебя, Алексеич, списал бы такую картину, охапку бы денег дали. Я глядел, залюбовался, забыл и про ружьишко свое. А он взял и улетел. Я даже рад был, что улетел, пускай, его счастье.

– Возьму и нарисую, как ты стоишь разинув рот от изумления, – засмеялся Коровин.

– Да меня-то зачем, во мне красоты нет, – отпарировал Герасим.

Серов встал, отложил палитру. Поднялся и Коровин.

– Как почивали, господа хорошие? – спросил Шаляпин, снимая перед «господами» широкополую шляпу и сгибаясь в дурашливом поклоне.

– А как ты себя чувствуешь, новоявленный помещик? – не замедлил с ответом Константин Алексеевич.

Герасим понял, что он здесь лишний, тихо откланялся.

– Но оделся ты, Федор, явно не как помещик, – продолжал Коровин.

– А мы будем одеваться так, как местные крестьяне, в холщовые рубахи и кушаками подпоясываться, ты даже не представляешь себе, как это удобно.

– Вон посмотри на небо, тучи уже набегают, дождь пойдет, все твое снаряжение промокнет. Старики-то приходили к тебе? Просили землю продать?

– Просили, я им пообещал подарить эту землю, нужную им для прогона скота, но, оказывается, крестьянин Федор Иванович Шаляпин, каковым я являюсь по паспорту, не имеет такого права – дарить, я могу только обменять свою землю на какой-нибудь кусок общинной земли, отдал им пять десятин хорошей земли, а получил взамен три десятины оврагов и буераков. Дарить могут только дворяне, а я – всего лишь крестьянин-собственник, как говорится во всех губернских документах на мои владения. А посему не имею права подписывать свое имя полностью, а только – Федор Иванов Шаляпин, а полностью отчество поставить могут только опять же дворяне да богатейшие люди. Я еще буду покупать землю… До тех пор, пока это проклятое «ич» не будет стоять в моем паспорте. Я уже решил купить землю у отставного артиллерии поручика дворянина Полубояринова. Надоело мне чувствовать себя в своем Отечестве человеком второго сорта… А ты, Костя, уговаривал меня не подписывать письмо композиторов и музыкантов, в котором говорилось о бедственном положении творческого человека в нашем обществе. – Серов и Коровин молча слушали горячую речь Федора Ивановича, до сих пор вроде бы равнодушно наблюдавшего за происходившим действом в доме Коровина. – В этой стране нельзя нормально жить, все какие-то преграды возникают… Оказывается, и подарить землю я не имею права… Когда сталкиваешься с этим, вспоминаешь, конечно, Алексу Горького, смести необходимо все эти порядки, чтоб легче можно было дышать…

При упоминании Горького Константин Коровин хотел было возразить, но тут вмешался в разговор мрачно слушавший Валентин Серов:

– Федор прав, Константин Алексеевич, и ты не возражай, не произноси своих филиппик по адресу