Не без страха, но полный решимости, Эрагон вместе с Арьей, Эльвой и Сапфирой пошёл вперёд к помосту, на котором стоял трон. На троне

в расслабленной позе восседал Гальбаторикс.

Это был долгий, долгий путь, во время которого у Эрагона было достаточно времени, чтобы продумать множество возможных стратегий, большую часть которых, впрочем, он отринул, как бессмысленную. Он хорошо понимал, что одной только силы, чтобы победить короля было недостаточно, требовалась ещё и хитрость, а вот её-то ему как раз и не доставало. Но теперь уже было поздно отступать, они были обязаны дать бой Гальбаториксу.

Два ряда фонарей, ведущие к помосту, располагались на достаточно большом рассторянии друг от друга, позволяя всем четверым идти плечом к плечу. Этому Эрагон был рад, ибо это значило, что в случае необходимости, они с Сапфирой могли биться бок-о-бок.

Приближаясь к трону, Эрагон продолжал изучать комнату, в которой они оказались. Она была, подумал он, достаточно странной, чтобы королю принимать в ней своих гостей. Кроме ярко высвеченной дорожки, по которой они теперь шли, большая часть остального пространства была скрыта под непроницаемым мраком – значительно более густым, чем в залах гномов под Тронжхаймом и Фартхен Дуром. Воздух был сухим, с мускусным запахом, казавшимся знакомым, хотя Эрагон не мог понять почему.

– А где Шрюкн? – пробормотал он вполголоса.

Сапфира принюхалась.

'Я улавливаю его запах, но не слышу его'.

Эльва нахмурилась.

– Я тоже не чувствую его.

Где-то в тридцати футах от помоста они остановились. Позади трона из-под самого потолка свисала какая-то толстая бархатная чёрная занавесь

На Гальбаторикса, скрывая его черты, ложилась сверху тень. Он наклонился чуть вперёд, и, попав в полоску света, лицо его осветилось. Оно было длинным и худым, с густыми бровями и острым, как лезвие клинка, носом. Его глаза были жёсткими, как камень, почти без белка вокруг радужной оболочки. Рот его был тонким и широким, со свисающими вниз уголками губ. Бородка и усы его были коротко острижены; как и его одежды они были чёрными, как смоль. Казалось, что перед ними был человек, разменявший третий десяток лет: всё ещё на вершине своей силы, и, тем не менее, уже на пути к постепенному угасанию. На его лице над бровями и по обеим сторонам от носа уже пролегли морщинки. Его кожа жёлто-коричневого цвета казалась тонкой, как будто бы в течение всей зимы он питался только кроличьим мясом и репой. Плечи его были широкими, хорошо посаженными, а талия – стройной.

Голову его украшала красноватя корона, убранная всеми типами бриллиантов. Корона казалась старой – даже более древней, чем зал вокруг. Эрагон подумал, не принадлежала ли она когда-то, много столетий назада, королю Паланкару.

На коленях Гальбаторикса покоился меч. Было совершенно очевидно, что это был меч Всадника, но Эрагон никогда не видел ничего ему подобного. Клинок, рукоять и эфес меча были бледно-белыми, тогда как самоцвет на головке эфеса был чист, словно горный ручей. И всё таки, в этом оружии было что-то, что неприятно волновало Эрагона – его цвет, точнее, его отсутствие. Меч был похож на выцветшую на солнце кость. Он имел цвет смерти, неживой цвет, и этот цвет казался значительно более опасным, чем любой, самый чёрный, оттенок чёрного.

Гальбаторикс своим острым, изучающим, немигающим взглядом скользнул по каждому из них, потом промолвил:

– Так, значит, вы пришли убить меня? Что ж, тогда может начнём?

Подняв меч, он широко расростёр руки, словно приглашая всех на бой.

Эрагон твёрже упёрся ногами в змелю, поднял, приготавливаясь к сражению, меч и щит. Приглашение короля встревожило его: 'Он играет с нами'.

Продолжая касаться рукой Дауздаэрта, Эльва сделала шаг вперёд и начала говорить. Но ни одного звука не покинуло её раскрытого рта. Перепугавшись, она взглянула на Эрагона.

Эрагон попробовал коснуться её ума своим разумом, но не смог отыскать её мыслей: казалось, будто бы её вовсе не было в комнате.

Гальбаторикс рассмеялся и, положив свой меч обратно на колени, облокотился снова на спинку своего трона.

– Неужели ты и впрямь считала, что я ничего не знаю о твоём таланте, дитя? Неужели ты и впрямь полагала, что сможешь своими мелкими и довольно-таки очевидными фокусами сделать меня беспомощным? О, нет, я не сомневаюсь, что твои слова ранят меня, но только тогда, когда я их смогу услышать, – губы короля изогнулись в жестокой, совсем не весёлой, усмешке. – Ах, какая глупость! И это весь ваш план? Девочка, которая не может говорить, пока я ей это не позволю, копьё, более пригодное для висения на стене, чем для участия в бою, и коллекция Эльдунари, большая часть которых мучается старческим маразмом? Ай-яй-яй. Я был более высокого мнения о тебе, Арья. И о тебе тоже, Глаэдр, но у тебя, по крайней мере есть оправдание: твой разум отуманен эмоциями с тех самых пор, как я использовал Муртага, чтобы убить Оромиса.

Обращаясь к Эрагону и Арие, Глаэдр велел: 'Убейте его!'. Золотой дракон был абсолютно спокоен, но именно эта его безмятежность выдавала в нём главенствующую над всеми остальными чувствами злобу.

Обменявшись мимолётными взглядами, Эрагон, Арья и Сапфира бросились к помосту, тогда как Глаэдр, Умарот и остальные Эльдунари устремились в атаку на разум Гальбаторикса.

Но, когда Эрагон сделал лишь несколько шагов вперёд, король поднялся со своего бархатного трона и выкрикнул Слово. Слово вошло в резонанс с сознанием Эрагона, и каждая клеточка его тела, казалось, содрогнулась в ответ, будто бы весь его организм стал музыкальным инструментом, струн которого коснулся бродячий музыкант. Несмотря на огромную силу Слова, уже через мгновение Эрагон не мог его вспомнить; он лишь знал, что оно существовало, что оно прошло через всё его тело.

Вслед за первым, Гальбаторикс выговорил и другие, значительно менее мощные, чем то, первое, слова. Эрагон был изумлён тем, что он понял их значение. Когда последний звук заклинания слетел с уст короля, невидимая сила охватила Эрагона, заставив его резко остановиться на полушаге. От неожиданности остановки он даже вскрикнул. Он изо всех сил пытался сдвинуться с места, но его тело было словно бы заключено в камень. Всё, что он мог делать – это дышать, смотреть и, как оказалось после его выкрика, говорить.

Он не мог понять этого: его защитные чары должны были защитить его от королевской магии. То, что этого не произошло, заставило его чувствовать себя повисшим на верёвочке над глубокой пропастью.

Рядом с ним Сапфира, Арья и Эльва тоже замерли в оцепенении.

Взбешённый тем, что король так легко поймал их, Эрагон присоединил свой разум к разумам Эльдунари, стремившимся пробиться в сознание Гальбаторикса. Он почувствовал, что им противостояло множество умов – все драконьи, гудящие, бормочущие и вопящие в диком, безумном, какофоническом хоре боли и скорби. Эрагону захотелось вырваться наружу, подальше от них, чтобы они не увлекли и его с собой в своё сумасшествие. Все они были очень сильны, большинство из них были размером с Глаэдра или, может быть, даже больше.

Противостояние драконов делало невозможным прямую атаку на Гальбаторикса. Каждый раз, когда Эрагону казалось, что он нащупал обрывки королевских мыслей, кто-нибудь из порабощённых драконов бросался на его сознание и, постоянно неся какую-нибудь чушь, заставлял отступить. Бороться с драконами было трудно из-за дикости и непоследовательности их мыслей; попытка покорить мысли любого из них была равносильна попытке одолеть бешеного волка. А их здесь было так много! Гораздо больше чем тех, которых Всадники спрятали в Хранилище Душ.

Однако, ещё до того, как какой-нибудь из сторон удалось получить преимущество в этой невидимой схватке, Гальбаторикс, которому, казалось, она никак не мешала, произнёс:

– Выходите, мои дорогие, поздоровайтесь с нашими гостями.