себя воешь. А мне что за дело? Мне плевать на ваши беды!

— Старый отморозок! Ты что? Совсем из ума выжил? Бабка чуть не умерла, а ты про свои обиды! Мало чего в семье случается, умные люди молча это перешагивают и забывают. А ты еще сопли жуешь, сушеный катях? Я тебе говорю о конкретном! Иль не доперло. Не вынуждай возникнуть и оформить тебя под опеку!

— Что?! Ты, нечисть, выкидыш свинячий, еще грозишь мне? Так вот знай, чума ползучая, ни копейки не дам. Хоть там все передохните, мне до жопы весь ваш сброд! А и деньги дома не держу, на вкладе. Так что впустую припрешься. И не пущу тебя! Понятно?

— Я тоже приду не одна. С комиссией, ей ты откроешь. А не захочешь, войдут без разрешения. Они на это имеют право!

— И что? Заставят отдать тебе пенсию? Не дождетесь! Копейки не получите! Кстати, знайте, у меня появилась новая семья! Вас видеть не желаю! Я семейный человек! Попробуйте тронуть меня в своем доме. А за угрозы сообщу про тебя в органы, нехай с дуры душу вытрясут. А прямо сейчас поговорю с твоим ректором. По-моему после того тебе деньги не потребуются. Выпрут из института под жопу, да еще со свистом.

— Дед! Ты что? Вконец обалдел?

— Наоборот! Давно надо было это утворить.

— Дед! Я же твоя внучка! Родная!

— Родные не измываются как ты, не глумятся над пожилыми, тем более над дедом. Вот и получишь за свое — говно собачье! Не смей больше звонить сюда! Нет у тебя деда! Отрекаюсь, ни видеть, ни слышать не хочу, — положил телефон и, кипя от ярости, курил одну сигарету за другой.

Конечно, звонить ректору института Захарий не стал. Он только припугнул Наташку. Зная, какая она трусливая, предполагал, каково ей теперь.

— Чучело огороднее! Уж сколько годов тебе, а рядом никого. Никто замуж не зовет. В такое время все путные девки уже семейные, детву имеют, по двое, а то и по трое. Тебя, кобылу сракатую, ни единый козел не приметил, пугало окаянное, чтоб ты гвоздями через ухи просиралась, шалашовка гнилая! Ноги с задницы выдеру, попробуй сюда заявиться. Своими руками так вломлю, век будешь помнить! — закрыл лицо руками. Меж пальцев текли слезы, стылыми каплями падали на стол.

— Родная внучка. Кровь от крови. А что в тебе от своей, кровной? Сплошь одни клыки! Ни капли тепла за все годы не подарила. Только и слышал от нее — «Дай». Второго слова не знала. Вся в бабку, в мать, одна свора — собачья, чтоб вас разорвало окаянных.

— Захарий, что с тобой? — подошла Анна, положила руку на плечо человека:

— Кто обидел?

— Аннушка, кто ж кроме своих! Только они могут вот так достать, что белый свет с овчинку кажется. Ведь не звонил, не объявлялся, так возникла по телефону!

— Жена что ли?

— Нет! Наташка! Внучка моя! Она одна за всех выступила! Денег не просит, уже требует. Ну, я ей ответил.

— Я слышала. Ты громко говорил, почти кричал. Прости, что невольно узнала. Одно удивило, а где новую бабу взял, откуда появилась?

— Для понту придумал. Нет никого! Я назло им это брякнул. Пусть побесятся. Это для них хуже кнута. Выходит, все потеряли. И придти побоятся. А ну, нарвутся на такую, что глаз вырвет и на задницу натянет. Таких теперь много!

— А что? За тебя любая с радостью пойдет, — оглядела Захария пристально.

— Мне любая не нужна. Я уже погорел на такой. Да и кому нужен старый черт? Ни рожи, ни сил, ни крепкого бизнеса. Корплю тут за старьем, сшибаю копейки на хлеб. На такой заработок приличная женщина не позарится. И слушать меня не станет.

— Вот чудак! Выходит, на нашей улице одни неприличные живут. Здесь даже семейные бабы на вас троих заглядываются. Ихние мужики не просто пьют, но еще и дерутся. Кто-то по-черному забухал, другие «на иглу» верхом сели, к игровым автоматам присосались, к малолеткам полезли. Своих баб на сикух променяли. Теперь пятеро в диспансере лечутся. Сифилис подхватили. И боятся признаться, на ком поймали. Тем сучонкам по двенадцать лет. За них под уголовку попадут за совращенье малолеток. А Никифор спидом заболел. Вот тебе и мужики. Они есть, и нету. Ни одного на ночь в постель не пустишь. Страшно заразу зацепить. Со всей улицы только шесть мужиков нормальные. Да и то, двое вовсе старые. Им на восьмой десяток давно перевалило. Еще двое — чернобыльские ликвидаторы, у них ничего не стоит. Один парализованный, с койки не встает, а Витька Лавров с самого детства чахоточный. Причем с открытой формой. Его без намордника, ну это марлевая повязка, из спальни не выпускают. Вот и подраскинь мозгами, как бабам жить? Они все нормальные. А вот мужиков нет.

— Да брось! Ты и четверти не назвала. Где ж другие?

— Ну, про тех молчу! Там осужденные, еще те, кого бросили. Ушли мужики из семей, других взашей прогнали. Не за доброе… Есть и те, кто в заработки подались, на флот, в контрактники, в Москву. Нужда хуже чумы гоняет людей по свету. Неведомо, заработают иль нет, вернутся ли домой живыми, а семьи маются, бедуют. Уж куда как лучше жить по-твоему. Каждый день живая копейка в дом идет. На хлеб всегда есть. А что еще надо?

— Аннушка! Бабьи желания буханкой хлеба не заткнешь. Это по своей жизни знаю!

— Ну, это смотря какая баба! Я не про избалованных, а про нормальных баб говорю. Какие пыль в глаза никому не пускают. Живут для семьи, а не похотью.

— Мне казалось, что Валентина так жила! А как глянул в их шкатулки, глаза разбежались. И горько стало. Ладно, хоть рога не ставила мне, — вздохнул человек.

— Эх-х, Захар! Слепым и глухим прожил ты жизнь. Ну, да ладно. Не мое это дело, не хочу в твою семью лезть. Пусть другие скажут. Но когда заведешь другую бабу, знай, никто тебя не осудит, все поймут… Потому что знают… — умолкла женщина.

— Ты это о чем, Ань? — повернулся к бабе Захарий.

— Тебя здесь все знают. От людей ни плохое, ни хорошее не спрячешь. Ты весь как есть на виду. Стыдиться нечего. Пусть звезд с неба не нахватал, но и нигде не опозорился. Хлеб мозолями зарабатываешь. Люди уважают, никто не отворачивается при встрече и плохого слова вслед не говорят. Оно и нынче, когда от своих ушел, не пустился во все тяжкие. Хоть и мужики, а живете смирно, без попоек и разгулов. Видать, все битые, потому, никуда и ни к кому не тянет. Может, и развели бы про вас сплетни досужие языки, но вы как на ладони живете, всем людям напоказ, даже занавесок на окнах нет. Значит, ни стыдиться, ни бояться нечего. Вам многие завидуют, а другие даже любят, — сказала Аня.

— Ну-ка расскажи про последних!

— Почему это последние? Даже очень нормальные женщины! — поджала губы обидчиво.

— Ты не серчай, коль неловко ляпнул. Согрей душу словом. Кто кого любит? — спросил Захар.

Анна, усмехнувшись, села напротив.

Женщина смотрела на Захария вприщур и словно раздумывала, стоит ли говорить этому усталому человеку о деликатном, раскрывать ему сокровенное, доверять чужие тайны.

— Ну, что же ты молчишь? — торопил Захарий женщину

— Неловко мне без позволенья в чужие души лезть. Ну, знаю я кое-что. А если бабы на меня обидятся?

— Откуда узнают? Я не проболтаюсь. Мужики и тем более промолчат. Чего боишься? Промеж нами

так и застрянет секретом, — придвинулся поближе к бабе, приготовился слушать.

И Анна, набравшись смелости, решилась:

— По тебе Захарушка не одна баба сохнет. Уж на что серьезная Акулина, а и та с молодости по тебе