визирей, удержавшихся на своей должности больше пары месяцев, он обладал особым даром предвидения и оттого не считал для себя зазорным проявить к бедной вдове не только внимание, но и известную почтительность.
Пусто было в этот час на кладбище. Но лишь только Ясмин скрылась в гробнице, Джафар сделал рукой знак, и из бархатной тьмы аллеи показалась высокая, стройная мужская фигура в белых траурных одеяниях[10]. Мужчина, пошептавшись с Джафаром, принял от него книжечку в зеленом сафьяновом переплете и отошел к скромному надгробию. Там он опустился на колени и, произнеся про себя обязательные вечерние молитвы, раскрыл книжку и принялся читать из нее уже вслух. Голос у него был звучный, привыкший повелевать, но сегодня в этом голосе были и нежность, и печаль.
Не прошло и пяти минут, как из гробницы выглянула Ясмин и робко поманила к себе Джафара.
– Кто это, – спросила она, стыдливо опустив голову, – читает таким проникновенным голосом газели Хафиза? О, вот сейчас – мои любимые строки…
– Сейчас узнаю, – пообещал Джафар и, пока она не передумала, исчез.
Ясмин хотела продолжить молитвы о душе покойного, но что-то мешало ей. Тихо и неожиданно зазвенела от божественных строк Хафиза тончайшая, скрытая доныне струна. Этот голос…
Вернулся Джафар.
– Это один несчастный, лишившийся любви, – доложил он, – пришедший на ее могилу, потревожил ваше священное уединение. Он просит простить его, он уже уходит…
«Нет, зачем же, пусть останется», – чуть было не воскликнула Ясмин. И хотя она удержалась и не сделала этого, проницательный Джафар все понял.
– Терпение, мой повелитель, терпение, – в десятый раз повторял Джафар стремительно расхаживавшему по кабинету калифу, – если вы хотите, чтобы такая женщина, как Ясмин, сама обратила на вас благосклонное внимание, надо прежде всего разжечь ее любопытство. И сочувст-вие. И мы с вами неплохо продвинулись в этом направлении всего за один вечер.
– Ты думаешь? – Калиф остановился и пристально глянул на Джафара глубокими, как ночь, агатовыми глазами.
– Конечно. Выходя из гробницы, она огляделась вокруг. И была явно разочарована, не увидев поблизости никого, кроме вашего покорного слуги.
– Зачем же ты настаивал, чтобы я удалился? Я мог бы уже вчера…
– При всем уважении, повелитель,
– Да ладно, понял я, понял!
– Если же моему господину нужна не душа, а лишь тело этой женщины, – продолжал бубнить обиженный и оттого несколько зарвавшийся великий визирь, – то…
– Ладно, – повторил успокоившийся калиф. – Но сегодня мы снова пойдем на кладбище?
– Разумеется. Прекрасная Ясмин выразила желание, чтобы я после осмотра ноги служанки сопровождал ее. И кстати, захватите с собой лютню.
– Лютню? Зачем?
– Затем, что неотразимое обаяние вашего голоса станет совершенным в сочетании с нежными звуками музыки.
– Но я так давно не играл…
– Что ж, у вас, повелитель, есть в запасе целый день для того, чтобы вспомнить былое.
На сей раз Ясмин не взяла с собой ни Максуфа, ни Фатиму, ни тем более все еще прихрамывающую Зульфию.
Всю дорогу Джафар развлекал Ясмин беседой на благочестивые темы. Ясмин слушала его вежливо и очень внимательно, особенно когда речь заходила о божественном промысле Аллаха, сотворившего мужчину и женщину и предназначившего их друг для друга.
На кладбище, прежде чем войти в гробницу, Ясмин оглянулась по сторонам и помедлила пару секунд. Склонивший голову Джафар, разумеется, ничего не заметил.
– Снова этот голос… И чудесная музыка…
– Он отвлекает вас, госпожа? Если вам угодно, я деликатно попрошу его удалиться и впредь посещать могилу супруги в другой час…
– О, какие жестокие слова вы говорите, почтенный лекарь! Смею ли я мешать несчастному оплакивать свою любовь в то время и в том месте, где он пожелает? Разве это не было бы противно воле Аллаха, велевшего нам быть терпимыми и любящими друг друга?
– Как прекрасно вы сказали это, госпожа! Как жаль, что этот бедняга не может услышать ваш ангельский, полный сочувствия голос и увидеть хотя бы издали вашу божественную красоту! Уверен, это исцелило бы его горе и утихомирило бы его печаль, которой он предается столь безмерно! Воистину жаль, ибо этот молодой человек – средоточие красоты, мужества и прочих добродетелей, а длительное горе может оставить неизгладимый след на его прекрасном лице! Но что же делать, раз это невозможно!
– Вы говорите, он молод и хорош собой? – тихо спросила Ясмин после долгой, очень долгой (Джафар даже принялся отсчитывать минуты) паузы.
– Моя госпожа, если б я был женщиной, я влюбился бы в него сразу же, окончательно и бесповоротно.
– А скажите, мой ученый друг – я ведь могу считать вас другом (Джафар молча прижал руку к груди и поклонился), – не будет ли слишком большой нескромностью, если вы сейчас выйдете наружу, а я из-за вас взгляну на этого молодого человека?
Джафар поспешил уверить ее, что в этом не будет никакой нескромности.
Сказано – сделано. Ясмин, сжав трепещущей ручкой чадру, чтобы та, спаси Аллах, не соскользнула с ее прелестной головки, выглянула из-за плеча Джафара на озаренного полной луной чтеца и музыканта.
Калиф как раз в это время поднялся с колен и стоял в мечтательной позе, выгодно подчеркивающей достоинства его высокой стройной фигуры, с лютней в слегка отведенной назад руке, и глаза его были устремлены на луну. На самом деле от долгого пребывания в неудобной позе у него затекла спина, и ему просто захотелось потянуться.
Лицо калифа в лунном свете произвело на Ясмин впечатление весьма выгодное: его широкий лоб под белоснежной чалмой, агатовые глаза, орлиный нос и черные как ночь брови, ресницы и короткая ухоженная бородка отвечали самым взыскательным восточным стандартам красоты.
Ясмин не без труда оторвалась от лицезрения столь приятного глазу мужского облика. Джафар, спиной почувствовав ее ускользающее движение, шагнул вперед и сделал калифу тот же быстрый жест рукой, что и вчера, означающий: пора уходить, ваше величество, на сегодня хватит. И калиф безропотно удалился.
– Как это сегодня мы
– Мой повелитель, господин всех мусульман подлунного мира…
– Джафар! Кажется, я напрасно отпустил палача в отпуск!
– А вы отпустили палача? Какое счастье… То есть я хотел сказать, нам всем будет очень его недоставать…
– Джафар!
– Да, повелитель. Но это еще не все, что я хотел вам сказать.
– Хорошо, хорошо, дальше!
– А дальше… Если она действительно огорчится, не увидев вас ночью, в чем я практически не сомневаюсь, то мы дадим этому огорчению созреть.
– Что? Значит, и завтра тоже?
– Да, повелитель. И завтра, и послезавтра. Три дня бедняжка будет томиться в тревоге, сомнениях и
