В войну мы жили в Долматово‚ за безмерными снегами‚ и голодуха была нестерпимой. Зимой‚ в лютые морозы‚ в бесконечной очереди за хлебом я отморозил ухо: оно раздулось‚ стало огромным‚ как у свиньи‚ и из него на подушку всю ночь капала вода. Но назавтра снова пошел к магазину и встал в очередь‚ чтобы выдали на исходе терпения малый брусочек хлеба с невидным довеском‚ который я немедленно проглотил. Когда брата забрали в армию‚ остались его учебники за десятый класс‚ и я продавал их на рынке. Мужики с пониманием щупали листы и брали книги на тонкой бумаге‚ пригодной для самокруток‚ а на исходе дня‚ на вырученные деньги‚ я покупал шаньгу из жмыха‚ из травы с отрубями‚ черную комковатую шаньгу неизвестного наполнения. У меня была уже дистрофия. У мамы – тоже. Нарывы появились на костях‚ тяжкими тычками пробивались наружу‚ даже на пятках‚ и я не мог шевельнуться. Отец появился в нужный момент‚ на руках внес в вагон‚ и мы покатили в Москву. Я лежал на полке‚ а он рассказывал‚ сияя от удовольствия‚ что дома меня ожидает заветная тумбочка‚ а в той тумбочке нечто особенное! Вся дорога до Москвы была окрашена нестерпимым ожиданием‚ и действительно‚ в комнате стояла крашеная больничная тумбочка‚ а в ней кусочки сахара‚ обломки шоколада‚ слипшиеся конфеты 'подушечка' и разновидные печенюшки‚ накопленные отцом за годы нашего отсутствия.

Была война. Сын у няни пропал на фронте‚ и щеки у нее опали‚ голубые глазки потускнели‚ пухлое лицо морщинами посеклось‚ темное лицо‚ как земля. Садились за стол‚ брали бумагу в линеечку‚ и я записывал под диктовку два листка имен: кто живой – во здравие‚ кого нету – за упокой. И всякий раз долго вспоминала няня Куня‚ ломаным мизинцем слезу утирала‚ тихим исходила плачем‚ чтобы помянуть в церкви ближних и дальних родственников. Потом дочка забрала ее к себе‚ чтобы своих нянчила – не чужих‚ и пришла открытка из города Челябинска с немудреной картинкой: волк и семеро козлят. А писала‚ видимо‚ внучка ее‚ детским старательным почерком: 'Моему мальчику в день рождения. Обо мне не беспокойся. Тебя же я вспоминаю‚ думаю о тебе каждый день. Твоя няня Куня'. Феклу Тимофеевну Щербакову похоронили в Челябинске; дочка переехала неизвестно куда‚ и никто к няне уже не придет. Никто не проведает‚ никто не поплачет. Сорим могилами‚ граждане. Сорим родными могилами.

По воскресеньям мы ходили в гости на Плющиху‚ где жила тетя Мальца и ее муж‚ маленький Мордехай. Они обитали в узкой‚ крохотной комнатке в подвале‚ со столом и двумя кроватями‚ а где размещались мы‚ гости‚ недоступно теперь моему избалованному пониманию. Меня кормили пирогом и баловали в том доме‚ и лишь теперь я узнал: это тетя Мальца настояла на втором ребенке у родителей‚ ей я обязан появлением на свет. В том подвале она прожила до последнего своего дня и вместе с мужем упокоилась на Востряковском кладбище. Могилы сохранились – вот чудо! – и их сын написал в Иерусалим: 'Я поставил новый памятник отцу и матери. Могила теперь устроена; есть место для меня и жены‚ но это уже забота наших детей'. (Неподалеку от них лежит моя двоюродная сестра Клара‚ ее муж‚ дочь и сын‚ а на памятнике написано: 'Теперь вы всей семьей вместе'.)

После войны мы ходили в соседний дом‚ к нестарой еще портнихе Розе Марковне‚ которая обшивала окрестное детское население‚ и трудно было понять‚ как она умудрялась перелицовывать‚ укорачивать‚ обуживать‚ расширять клинышками послевоенные наши одежды с вечной слезой в глазу. У Розы Марковны были дети-двойняшки‚ которых она отправила к сестре в Бобруйск‚ за неделю до начала войны. Ездила туда после освобождения‚ искала‚ выспрашивала жителей: всех‚ говорят‚ извели‚ с двойняшками и без двойняшек; а кто извел? – а уж это не мы. Двойняшки улыбались мне с фотографии во время примерки; улыбались всякому ребенку‚ который туда приходил: может‚ потому и бралась Роза Марковна только за детские одежды‚ а за взрослые не бралась.

После войны мы жили скудно. Не мы одни – все вокруг жили скудно. Теперь уже не приезжали родственники из Одессы‚ не собирались за столом в тесной комнате‚ не слушали песни. Приходили порой евреи, соседи по дому‚ просили поставить пластинку‚ и отец вытаскивал не новый уже патефон‚ крутил ручку‚ менял иголки‚ и та же музыка играла в тех же стенах‚ но старые песни слушали теперь иные люди. А в школьном буфете уже продавали винегрет со свеклой и печеные пирожки с повидлом; в центре города появились тетки с лотками‚ и недосягаемое на них мороженое; однажды к вечеру мама пообещала приготовить на завтрак лапшу на молоке‚ и даже во сне мне приснилась та лапша: как сейчас помню‚ через полвека.

Самое главное чуть не забыл! В мой мир входило окно. Два окна. Огромные окна на бульвар‚ и лип цветение‚ и влюбленных шуршание‚ крыши вдалеке над крышами‚ а постаравшись‚ можно выделить ту‚ особую‚ под которой запрятался театр Революции – бывший 'Парадиз'‚ бывший 'Интернациональный' архитектора Ф. Шехтеля. А прямо через бульвар главный дом моего детства‚ с плешивыми подтеками по стене‚ 'Охраняется государством': прелестный в своей запущенности 'допожарный' особняк Луниных‚ с флигелем и хозяйственными службами‚ который перестроил Д. Жилярди после великого московского пожара. Сотни раз засматривался на него‚ сотни сотен раз: восемь колонн на доме‚ шесть на флигеле – можете не проверять. Летом за окнами шум‚ гам‚ пекло асфальтовое‚ грохот трамвая по стыкам‚ трезвон на бульваре от послевоенных трофейных велосипедов. Зимой нестойкая тишина за законопаченными рамами. А первого зато мая‚ с раннего утра – весна‚ промытые стекла‚ проклюнувшиеся клейкие листочки‚ трепетание кумача на ветру‚ музыка на весь город – не усидеть: 'Кипучая‚ могучая‚ никем непобедимая...'