памятной уколами‚ мимо несуществующего теперь дровяного склада‚ мимо родильного дома Грауэрмана‚ где я появился на свет‚ мимо аптеки на углу‚ которой давно нету‚ мимо Гоголя‚ притулившегося во дворике‚ мимо‚ мимо...
А еще было Востряковское кладбище‚ – как же его не навестить‚ как не навестить своих‚ с которыми навсегда‚ казалось‚ распрощался? Так уж оно совпало: умер двоюродный мой брат‚ и я‚ будто подгадал‚ оказался в тот день в Москве‚ и стоял в огромной толпе‚ которая его провожала‚ единственный из всех‚ способный прочитать и прочитавший по нему кадиш: 'Да возвеличится и освятится великое имя Его...'‚ – если бы я приехал в Москву только для этого‚ этого было бы достаточно.
А был еще Суворовский бульвар (для кого Суворовский‚ а для меня Никитский)‚ главный бульвар моей памяти. Зашел в девятую квартиру‚ прошел по коридору‚ огладил дверь‚ заглянуть не посмел. В этой комнате выросли мы с братом. Из этой комнаты увезли отца‚ чтобы не вернулся назад. В этой же комнате‚ на диванчике‚ умерла мама моя. Ноги дрожали в тот раз‚ когда проходил коридором‚ но в иные свои приезды в квартиру уже не захожу‚ лишь сижу на скамейке и посматриваю на окна под крышей‚ посреди водосточных труб.
Стариков на бульваре нет. Тех стариков‚ что знали моего отца. Но встал стенд для газет‚ напротив дома‚ а на нем крупно‚ поперек: 'Жиды‚ убирайтесь из России!' Вроде‚ не для меня та надпись: я гость в этом городе‚ я давно уж 'убрался'‚ а цапнуло коготком. Особенно на бульваре‚ напротив дома‚ где пятьдесят лет прожили мои родители. И работали‚ и печалились‚ голодали-холодали вместе со всеми.
Нет стариков‚ нет прошлого‚ нет теперь и меня.
Но почему зацепились в памяти те мелодии‚ которые слышал когда-то? Разве они были единственными? Нет‚ конечно. Радио исправно валило на головы песни о счастливом детстве‚ и в школьном хоре‚ помню‚ мы дружно пели под аккомпанемент разбитого инструмента: 'Сталин – наша слава боевая‚ Сталин – нашей юности полет...' Но отчего это исчезло тут же‚ сгинуло из памяти и из жизни‚ будто никогда не бывало‚ а Шульман с Эпельбаумом остались навсегда и вызывают до сих пор радость узнавания‚ грусть воспоминаний‚ ответные толчки сердца?
И пока так оно есть‚ пока так оно будет, живы они‚ мои родственники‚ убитые в той войне‚ жив тот‚ кто пел вечерами у окна‚ жива музыка моего детства...
'Без четверти девять‚ распугав ребятишек‚ во двор въехала похоронная машина. Шофер‚ здоровенный мужик в мятом‚ рыжем пальто с надорванными карманами‚ остался сидеть за рулем‚ уложив руки на баранке‚ а грузчик‚ мелкий‚ щуплый‚ в бесцветном от старости ватнике‚ в стоптанных сапогах‚ в кепке до бровей‚ поднялся по лестнице на нужный этаж‚ сверился по бумажке‚ позвонил. Ему открыли и сразу засуетились‚ заплакали‚ стали прощаться. Грузчик ждал на лестничной площадке‚ курил‚ потом сплюнул папиросу‚ растер сапогом по полу‚ пошел вниз. Минут через десять они поднялись вдвоем‚ неся гроб. Шофер шел сзади‚ неодобрительно поглядывал на узкие лестницы и короткие площадки‚ а поднявшись‚ встал в распахнутых дверях‚ уткнулся головой в притолоку‚ равнодушно глядел на привычную ему суету и слезы‚ на судорожные попытки задержать последние минуты прощания.
– У нас на сегодня три рейса‚ – громко сказал шофер‚ и родственники отступили перед запланированной неотвратимостью...'
Так уж оно случилось в прежней моей жизни‚ что мне много пришлось бывать на кладбищах. И не столько из интереса‚ – хотя интерес тоже присутствовал‚ – сколько по печальной необходимости. Были у меня когда-то родственники‚ старые и одинокие‚ двоюродные или троюродные‚ и когда они умирали‚ приходил наш отец‚ приходили мы с братом‚ и брали на себя заботы о погребении. Являлись на похороны и дряхлые‚ немощные люди‚ которые не могли‚ конечно‚ помочь‚ но только посуетиться‚ поплакать‚ повздыхать‚ припомнить подробности из жизни ушедшего. И за гробом они шли малой группой‚ всё убывавшей от года к году‚ и у могилы теснились один к другому‚ и медленно брели обратно‚ прощаясь у выхода‚ чтобы встретиться в очередной раз‚ на очередном погребении.
Так я узнал когда-то разные московские кладбища‚ но лучше всего‚ конечно‚ но чаще всего еврейское кладбище в Востряково: дальняя когда-то даль‚ а теперь всего ничего на автобусе‚ от ближайшей станции метро. Востряковское еврейское кладбище, где по правую сторону от входа тесно сгрудились могилы‚ и камень налезает на камень‚ ограда на ограду‚ где шестиконечные знаки на надгробиях и буквы ивритские‚ которые наловчились выбивать ушлые мужички‚ где рабочие‚ глиной заляпанные‚ с оттопыренным карманом спецовки‚ куда суют магарыч‚ и памятники побогаче‚ памятники победнее‚ плиты растрескавшиеся‚ в землю ушедшие‚ и старик в широченных штанах‚ читающий поминальную молитву: кто позабыт‚ кого помнят и оплакивают‚ а кого – чтобы навестить – тысячи километров перелететь по воздуху‚ из страны в страну. Сколько раз там бывал‚ сколько раз ездил: кажется‚ пройду и теперь с завязанными глазами‚ из конца в конец.
Мой отец хоронил родственников. Хоронил знакомых. Даже одиноких стариков‚ что заходили порой в синагогу и приживались там до последнего часа‚ – тоже он хоронил. Это было его дело: сначала хоронить‚ а затем следить за могилами. Не то затеряются‚ и не найдешь‚ а на их месте захоронят других‚ и чужие люди будут поминать чужих‚ если‚ конечно‚ будут.
Когда отца не стало‚ этим занялся мой брат: подошла его очередь. Кому-то и оставаться в живых‚ чтобы хоронить и приглядывать за могилами.
Брата моего нет на свете‚ я теперь далеко‚ и что будет с могилами – неизвестно.
– Мама‚ – говорю. – Здравствуй‚ мама. Через расстояния – здравствуй.
Лбом в камень. У Стены Плача. Стены мольбы‚ молитвы и отклика.
Голоса вокруг. Шарканье подошв. Лишние слова и ненужные мысли. Жизнь булькает во мне‚ булькает жизнь возле меня: что мы замечаем на свете? А ничего мы не замечаем. Внешнее за ближним: вот наш удел.
– Мама. Давно не говорил с тобой‚ мама. Никак не могу открыться‚ распахнуться‚ отдать себя и услышать тебя‚ а закрытому и начинать не стоит: одна шелуха-жвачка.
А она молчит. Молчит и молчит. Будто кольцо вертит на пальце и взглядывает на меня оттуда: так и мы будем посматривать на тех‚ кого оставляем после себя? Как живут‚ что делают‚ какой путь выбрали. И если у нас не сладилось‚ у них сладится? И если ты прожил несчастливо‚ они будут счастливее? И если мы испытали радость‚ испытают ли они втройне?
Благодарственное.
У Стены.
Лицом в камень.
Бомбы падали‚ да не на нас. Родителей уводили‚ да не моих. Жидом обзывали‚ да не меня.
С трамвая падал – не под колеса. Током било – не до смерти. Похоронку присылали – не по делу. Голодом изнуряло‚ дистрофией‚ нарывами на костях‚ – отъелся потом и оклемался.
В гетто загнали родственников моих‚ скинули‚ должно быть‚ в общую яму‚ поверху завалили липучей глиной: случаем обошло‚ удачей‚ местом рождения и проживания.
Не посадили – а что стоило? – век прогрохотал над головой. Не завербовали – в студентах‚ в стукачи‚ а приглядывались‚ ко всякому приглядывались: устоял бы? принял с готовностью? – Господи‚ пронесло мимо!
