ним‚ сгорали в пламени его воодушевления. Про реб Ицеле говорили: когда он изучал Тору‚ у птиц‚ пролетавших поверху‚ дымились и обгорали перья‚ но сами птицы летели дальше.
– Ребе‚ – спрашивал его Пинечке‚ – что для человека нормальнее всего?
– Радость и веселье‚ – отвечал реб Ицеле без задержки‚ будто слышал их прежний разговор. – Они были задуманы при сотворении мира. А мы об этом позабыли. В жестокие времена и в суматохе жизни.
– Что же теперь делать? – говорил сват Меерке‚ на которого никогда не было спроса.
И реб Ицеле повторял по заученному:
– Молитесь Всевышнему за царя и правительство. Не будь страха перед начальством‚ люди глотали бы друг друга живьем.
10
А потом неожиданно подступала ночь‚ как накрывала с головой‚ и Пинечке оставался в одиночестве на базарной площади. Он уползал на животе вниз по стволу и смотрел‚ задрав голову‚ на единственную звезду в окантовке дула. Бусинкой холодной в бездонной черноте. Слезой-алмазом на легкой паутинке. Золотистой монеткой чьей-то души‚ которой скоро являться на свет. Пинечке видел свою звезду только из пушки‚ а когда выискивал ее с земли‚ она терялась в звездном переливе‚ и он не мог ее выделить.
– Пинечке‚ – спрашивали сердобольные‚ – как же ты живешь в этой ужасной пушке?
– Как все вокруг. В ожидании выстрела.
К ночи просыпался на лавке Ваничке, инвалидный солдат‚ телом сотрясал караульную будку и запаливал трубку-носогрейку.
Клубы дыма вырывались из будки на удушение всему живому‚ потому что Ваничке курил особое сатанинское зелье‚ которым фельдмаршал Суворов-Рымникский выкуривал турок из окопов. На две части корешкового табака берется одна часть пороха‚ три части сушеного зверобоя‚ часть с четвертью негашеной извести и сулемы по вкусу.
Сюда‚ в этот город‚ Ваничке списали из гвардии, огромного‚ румяного и громкоголосого. Всякому понятно: каждое ружье само выстреливает раз в году‚ невзирая на уставы полевой и караульной службы. Его ружье оконфузилось в тот момент‚ когда Ваничке стоял на посту возле царского покоя‚ отстрелило ухо и попортило невозможную красоту‚ на которую засматривались служанки‚ фрейлины и падкие на разврат престарелые тайные советники‚ которые грешили в открытую. А без уха какой же гвардеец? Его списали из гвардии за безобразный вид‚ выдали предписание – 'бороду брить‚ по миру не ходить' и отослали в глушь‚ в будку с земляным полом для государевой пользы.
Ваничке спал в духоте целый день‚ распаренный и многосонливый‚ а к ночи начинал шевелиться: ел ихнюю рыбу‚ пил ихнюю водку и неприметно обращался в еврея.
– Ой‚ ой‚ ой‚ ой‚ Иошке в бой идет! – пел Ваничке. – Еще часок – азохен вей – и Иошке пропадет.
Непомерная сила распирала его изнутри‚ и когда становилось совсем уж невмоготу‚ Ваничке раскидывал руки на стороны‚ упирался ими в стены‚ отрывал будку от земли и переносил с места на место. Для удобства Ваничке приколотил к стене лавку со столом‚ и ничто уже не мешало его передвижениям по городу. Будка бродила вечерами по улицам‚ и ноги переступали понизу‚ как из-под бабьего подола. В душные грозовые ночи‚ под бликанье молний‚ будка дошлепывала до реки‚ залезала на прогретое мелководье‚ и Ваничке плескался в воде‚ не выходя из дома‚ выпевал в бычьей истоме:
– Солнце всходит и заходит‚ а в душе моей – их вейс...
Ровно в полночь Ваничке выходил из будки с дымящимся фитилем в руке и шел к пушке. Кто-то когда-то победил кого-то неподалеку, доблестно и со многими потерями‚ и в честь позабытого события пушка стреляла еженочно‚ гулко и торжественно.
Возле лафета уже топтался Пинечке‚ ежась на ветерке в ожидании триумфа. Ваничке закладывал в дуло порох‚ прикладывал фитиль‚ и жителей подкидывало на тощих тюфяках в память о доблестных временах. Затем Ваничке возвращался в будку‚ а Пинечке тут же заползал в теплое дуло и немедленно засыпал‚ в уюте и покое.
И снились ему меленькие‚ тощенькие слоны‚ которые никак не могли протиснуться через игольное ушко. Хобот еще пролезал – так-сяк‚ а голова застревала.
Всё утихало в том городе‚ как дыхание пропадало‚ лишь просил кто–то беззвучно‚ в сердце своем‚ на исходе дневных горестей‚ в пугливой тоске по Защитнику:
– Дай‚ Господи‚ доброй ночи. Дай лечь на покой и встать для жизни. Дай силы уставшим служить Тебе. Дай нам успешный завтрашний день, сытый‚ покойный‚ благословенный и милосердный‚ нам и всему народу Израиля. Амен!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НАЧАЛА ЧУДЕС
1
Город был вне дорог.
Город – ковчегом посреди степи‚ дикой‚ печальной и безводной.
Всякий путь наружу заканчивался тут же‚ за последним строением‚ а дальше начиналось бездорожье‚ увалы с оврагами‚ ковыль с перекати-полем‚ калёная земля по лету‚ снега по зиме‚ хляби непролазные по весне-осени.
Начальство не бывало у них ни при каких оказиях‚ армия не пропыливала мимо‚ гонец не проскакивал‚ лишь редкий чумак погромыхивал на возу‚ подхлестывая волов-тугодумов‚ и удивлялся старикам на бугре:
– Диды‚ вы чого выглядываете?
А они отвечали без улыбки:
– Завтрашний день.
Жизнь шла чередом‚ в терпеливом унынии: количеством их не баловала‚ а какотвство – каков есть предмет сутью своей – и вовсе оставляла без рассмотрения. Глаза их померкли‚ глядя на нужду и бедствия. Пути заработка закрылись. Горе сокрушило спины. Обуянные беспокойством пропитания‚ смотрели они – не знали‚ на что смотрят‚ держались – не знали‚ за что держатся. Годы заслоняли годы‚ а беды – беды‚ но лежал бы хлеб на столе‚ а на хлебе – мелом по корке – семь отметок для ножа‚ чтоб на неделю достало.
– Гонение человеческие умы раздражает... – говаривало по поводу Августейшее Высочество‚ но средства тихого одобрения были не ко двору‚ и остережения с изъятиями превышали всякое вероятие. Закон подталкивал к решительным мерам понуждения; закон пристегивал Пинечке с единоверцами к кочевым и бродячим народностям‚ к самоедам северных тундр‚ но жили они отдельно и держались за свое отдельно‚ простирая упрямство до неистовства.
– Закосневшие в суеверии... – говаривали иные Высочества. – Из глубин сатанинских замыслов... Преданные хитрости и коварству...
По пятницам старики не выходили на бугор и не выглядывали избавителя. Избавитель не явится в этот день‚ чтобы не потревожить Израиль‚ занятый приготовлениями к субботе. С утра по пятницам женщины были неприступны и озабочены‚ а мужчины шли в баню‚ яростно хлестали друг друга вениками‚ распаривали до крайности изношенные свои тела‚ прогревали иссохшие кости‚ а после мытья усаживались на лавках и болтали о пустяках.
– Если бы у меня был дядя‚ и если бы он уехал в Америку‚ и заработал там миллион‚ и переслал его мне‚ и если бы вдруг сказали: 'Поезжай‚ Шмельке‚ в уезд‚ забери свой миллион'‚ – где взять гривенник на проезд?
И все вздыхали согласно:
– Этот вопрос неразрешим.
Наговорившись‚ они не сразу уходили из предбанника‚ но сидели еще по–царски‚ в расслаблении и покое‚ в предвкушении сытной‚ субботней пищи. И не беспокоились они о еде в этот день‚ не задавались
