5

Пинечке поглядел им вослед и уныло побрел прочь‚ а за ним шел неопознанный дед‚ шаг в шаг. Они проходили по городу‚ по темным его проулкам‚ но собаки не лаяли со дворов‚ как принято‚ младенцы не хныкали по домам‚ как заведено‚ не слышалось голоса убаюкивающего‚ шепота озабоченного‚ кашля стариковского от бессонницы.

– Могло и обойтись, – подумал Пинечке.

– Не могло‚ – ответил на это дед.

– Заряд был маленький, – снова подумал Пинечке.

– Нормальный был заряд‚ – ответил дед. – Я видел. На разрыв и на убой.

Они вышли к реке и сели на бережок.

Вода не журчала по мелководью‚ рыба не плескалась в заводях‚ ряби от ветерка не было‚ и даже звезды не отблескивали в медленных струях. Вот постучат над головами‚ гулко‚ до ломоты в висках‚ будто ложкой по скорлупе‚ и свод небесный треснет‚ надколется‚ донизу разбежится морщинками. В трещине отколупнется малый осколочек‚ за ним побольше‚ просунется ложка на черенке‚ примется выгребать. Копнет – яма. Зачерпнет – прорва. Проскребет – камень-голыш. Потом еще отколупнется – пальцы по краям‚ сунется внутрь глаз с носом‚ попыхтит с интересом. А за ним‚ в прогале‚ ужас‚ мрак‚ смрад отработанных дыханий‚ блики фиолетовые‚ сгустками яркожелтые‚ студенистые‚ багровомертвые – слизь с просинью‚ да задавленные оттуда вопли‚ стоны‚ восторженные проклятия: 'Ура!'‚ 'Позор!'‚ 'Пламенный караул!' – пугающе иной мир. Тут уж их и начнут подъедать без разбора‚ сникших и беспомощных‚ жадно доскребывая остатки‚ чавканье на все галактики.

– Что же теперь будет?

– Что было‚ – ответил дед‚ – то и будет. Только со странностями.

– Ты откуда знаешь?

– У меня особенность‚ – признался. – Что скажу‚ то и сбудется. Били меня за это‚ толкали‚ кричали в противные голоса: 'Зачем‚ дурак‚ говорил? Молчал бы‚ так и не сбылось!' И я замолчал.

Пинечке посмотрел на него. Дед смывался на глазах и менял облики. Только и оставалось неизменным: глаз рыжий да нос в конопушках.

– Ты кто есть и как тебя звать?

Ответил:

– Пятикрылый Серафим. Падший ангел.

И быстро пошагал прочь. Было у него плечо‚ скособоченное на сторону‚ была скорая‚ летящая походка‚ а глазом он смотрел понизу‚ будто в тарелку‚ из которой хлебал.

– Это я разбегаюсь! – крикнул издалека. – Чтобы с разгона.

Подпрыгнул пару раз и вернулся назад‚ запыхавшийся и огорченный:

– Я уж и ем много. Три‚ четыре пищи в день. Уже и зуб отрос от сытости. А крыло – никак.

Посидели рядком. Помолчали.

– Глупость какая‚ – сказал Пинечке. – Ты мне снишься‚ наверно. После вчерашнего 'лехаим'.

– Тебе снятся меленькие‚ тощенькие слоны‚ которые не могут пролезть через игольное ушко. А я не снюсь. Если хочешь‚ могу даже ущипнуть до крови‚ но тебе это не понравится.

– Ущипни.

И бегал потом по берегу‚ подвывая от непереносимой боли.

– Вот видишь‚ – заметил дед в оправдание. – Что сказал‚ то и сбылось. А ты сейчас заругаешься: 'Зачем‚ дурак‚ говорил? Вот и накликал'.

– Говорить можно‚ – укорил Пинечке. – Щипать нельзя.

Высунулась из воды щука-рыба с оловянным глазом‚ голову положила на бережок‚ загрустила за компанию.

– Понял? – показал дед. – Начинаются странности. Рыба. Тварь бессловесная. А тоже соображает.

– Конечно‚ – сказала щука с обидой. – Конечно‚ конечно. Как грустить‚ так вместе. А как подавать к столу‚ так меня. Да еще с хреном. А у меня от хрена аллергия.

Звезды на небе глядели‚ не мигая‚ и захотелось увидеть свою‚ единственную‚ чтобы улыбнуться ей‚ подмигнуть‚ утешиться за компанию и утишиться сердцем после волнений беспокойной ночи.

Пинечке вернулся на площадь‚ влез в остывшую пушку‚ задрал кверху голову – нет! Не было его звезды в окантовке дула‚ не было на небе неразменной его монетки‚ будто и ее сразило зарядом‚ а пялилась на него дыра, угольная‚ холодная‚ никакая.

Он долго ворочался в пушке‚ полон сомнений‚ а потом сполз в дремоту и увидел сон: бежит за кем-то‚ бежит от кого-то по лесу‚ в темноте‚ через сучья-коряги; хватает кто-то‚ хватает кого-то цепко‚ намертво‚ не разнять; и щиплет до крови‚ и колют до боли‚ и воет до судорог‚ а глаз слезкой скатывается по щеке‚ по шее‚ за воротник, холодный‚ скользкий‚ увилистый.

Пинечке всплакивал во мраке пушки, тихо‚ жалостливо‚ сиротливо. В тайниках тела всплакивала его душа. Голос плачущего слышнее в ночи‚ плач в ночи прилипчив и заразителен. И захныкали дети в колыбельках: Абеле–Ханеле‚ Береле–Переле. Зарыдали их матери в поисках утешения. Комком в горле задавились отцы. Теснило грудь‚ вздохами сотрясало тела‚ сокрушало сердца от обид–притеснений. А там уж заплакали по окрестностям‚ близким к Пинечке и от Пинечке далеким. Прокатилось по свету‚ перешло рубежи‚ перевалило границы: горько вопили сыны Израиля в бесконечной ночи изгнания‚ щедрые проливали слезы до выпадения ресниц. 'Опустели дороги‚ и нет больше путников. Тень изгнания легла на нас‚ и по бурелому путь наш лежит. Больные‚ истощенные‚ всеми позабытые‚ мы не имеем значения среди других народов‚ и это про нас сказано: 'Утром просишь‚ чтобы настал вечер‚ а придет вечер – не дождешься утра...'

Льву не плакать перед шакалом. Учителю перед учеником. Царю перед служителем. И Всевышний – из тайного Своего укрытия – две слезы уронил в Великий океан. 'Что же теперь с миром делать? С миром‚ который Я сотворил?' – 'Найдем для него иное применение'‚ – ответили ангелы-хвастуны‚ Шемхазай и Азаэль.

Пинечке проснулся поздно‚ очень поздно‚ когда солнце уже поднялось над площадью и с интересом заглядывало в дуло.

– Доброе утро Тебе‚ Властелин Вселенной.

Прислушался – тихо.

Ни звука‚ ни отклика.

Никто не прокашлялся на этот раз и не запел в нем радостно и во весь голос.

Подступал новый день‚ в котором не было для Пинечке чудес‚ и он заскулил в огорчении.

Пинечке – 'Всё как у людей'.