8

На улице его поджидал Пятикрылый Серафим. С миской каши и горбушкой хлеба.

– Поешь‚ – велел строго. – Дальняя перед тобой дорога.

Пинечке ему не ответил и пошагал прямо на кладбище. Посоветоваться с родителями.

У отца с матерью дети не держались на свете и в рядок укладывались от тропки к забору‚ кукольными могилками-недоростками. Шейнеле и Рохеле‚ Ареле и Дувеле‚ Шлоймеле-непоседа и Шимеле-красавчик. Малое место сохранялось в запасе‚ под самой уже оградой‚ тоску наводило и уныние‚ когда народился 'мизинчик'‚ халявый‚ писклявый и недоношенный. Подумали‚ поспрашивали знающих людей‚ и имени ему не дали‚ чтобы уберечь хоть этого от ангела смерти. Нет имени – нет‚ вроде‚ и человека‚ чтобы не отыскал в гуще народов безжалостный и настырный Самаэль, регистратор судеб человеческих. Прозвали ребенка Алтерке‚ Алтерке-старичок‚ и под этой невозможной кличкой он проскакал играючи‚ на одной ножке‚ через жизненные опасности‚ хоть и дожидалось его малое место у ограды‚ в рядок с братьями-сестрами. Он благополучно добрался до свадьбы‚ доношенный скудной жизнью; тут уж потребовалось имя‚ полное еврейское имя‚ но прежде ему показали невесту. Она высветила его ясным глазом‚ она пыхнула на него алым цветом‚ зашлась в невозможной радости узнавания: 'Пинечке! Это же Пинечке!..' И руки потянула с любовью.

Дело давнее‚ а боль свежая.

Отрыдали. Откричали. Отжаловались в слезливой бормоте. И только ночами‚ тоскливо невозможными ночами – с того дня и после – лишь прикрывал утомленные веки‚ бежал Пинечке‚ сломя голову‚ за увилистой тоской своей‚ за болью–указчиком в протянутые руки‚ в призывные губы‚ в теплоту тела‚ знакомого до крайней складочки‚ в сонное бормотание‚ в доверчивую ее открытость – принять и облегчить: 'Пинечке! Это же Пинечке!..' А он дрожал над ней‚ остерегался‚ не окликал даже по имени – 'душа моя‚ жизнь моя‚ сердце мое'‚ чтобы не привадить беспощадного Самаэля: обернется ненароком‚ приметит‚ возьмет на зацепку‚ – а имя ей было Рейзеле‚ Рейзеле-большеглазая‚ Рейзеле-кареокая‚ и ушла она на пороге радости‚ в невозможных муках‚ с почернелым лицом‚ с разодранными губами‚ – так и не смогла разродиться. Ее обмыли‚ ее завернули в саван‚ обстонали-оплакали лучшие горевальщицы города Ципеле‚ Миреле и Фейгеле‚ – 'Скольким отойти и скольким явиться на свет...'‚ – и в доме поселилась тихая беда. 'Беда‚ а беда‚ тебя кто звал?..'

Семь дней Пинечке просидел на полу: оглохший‚ с провалившимися внутрь глазами‚ с надорванным воротом рубахи‚ страшный видом своим‚ судорогой поперек щеки‚ вздутой жилой на шее‚ и траур его был подобен смерти. Подступали к нему вечные наши утешители Менахем‚ Нахман‚ Танхум‚ подступала мать их Нехама‚ взглядывали‚ будто ладонью остужали‚ но Пинечке их не принимал‚ Пинечке не желал забвения- утешения: пусть кровоточит память‚ пусть болит – не притронуться‚ саднит и нарывает‚ и не хотел он лекарств-мазей‚ не просил бинтов-пластырей‚ чтобы не затянулось‚ не зарубцевалось струпьями времени: не расковыривать же потом эту рану‚ чтобы ощутить еще раз боль воспоминаний. А сам всё бежал и бежал ночами – когда падали в отчаянии веки – в протянутые ее руки‚ в теплоту тела‚ в муки тоски‚ сладости узнавания‚ в стон-облегчение: вот Пинечке‚ которому жизнь не в жизнь. И они отступали прочь‚ без взгляда осуждения – Нахман‚ Танхум‚ Менахем‚ отступала мать их Нехама: 'Удалишь далеких – удалишь и близких. Либо общение с людьми‚ Пинечке‚ либо смерть'.

И он выбрал общение.

На старом кладбище хоронили с непамятных времен‚ и праведников накопилось под плитами – не счесть. Их тела давно уж истлели‚ имена затерлись на камне‚ камни осыпались в прах и смешались с их прахом‚ но оставалось намоленное ими за жизнь‚ оставалось намоленное возле них. Потому и прибегали сюда при всякой беде‚ валились на могилы‚ выплакивали просьбы‚ выпрашивали чуда‚ помощи‚ сочувствия и легчало.

Папа с мамой покоились на добром месте: слева 'Залман‚ сын Мордехая‚ потомок великого ученого'‚ справа 'Уважаемый Шмерл‚ сын Лейба‚ да будет благословенна его память'. Два камня стояли рядком‚ с малым просветом‚ и Пинечке втиснулся между родителями‚ как за руки взялся. Теперь надо было постоять‚ помолчать‚ переполниться здешним покоем и дождаться – если повезет – слабого отклика‚ легкого касания‚ шевеления родственной души. 'Позовите‚ – попросил‚ – папу с мамой'. Ответили ему: 'Здесь много пап с мамами'. – 'Позовите моего папу и мою маму'. Ответили: 'Каждый зовет своего. Кому требуются чужие?'

Его мама умирала с трудом и долго‚ и времени ей достало подумать и принять решение.

– Пинечке‚ – сказала перед уходом. – Откуда мне знать‚ какие там будут возможности. Но для тебя я постараюсь.

– Я тоже‚ – сказал папа. – Только не беспокой по пустякам.

Но это были не пустяки.

Тут заерошилось в кустах‚ за кладбищенской оградой. То подпрыгнет‚ то запахнет. То хихикнет‚ то чирикнет. Камушком кинется. Вонью обдаст. Посмердит всласть. Это пихались мохнатые вредители на куриных лапках‚ не могли поделить Пинечке. Блазнились. Мерещились. Сочились обликами и перетекали из хари в харю. Демоны слепоты и головной боли‚ судорог и кошмаров‚ горячки‚ сердечной тоски и сладострастия. А также демон отхожего места‚ от которого всех тошнит.

Когда Бог замолкает в человеке‚ вступают иные голоса‚ мерзкие и пакостные. Которые ждут только часа‚ чтобы насмердить тебе в душу.

Но наперекор всем поганцам голоса из высокого далека: наставления отца и поучения матери.

– Пинечке‚ – позвала мама. – Мы тут уже многих знаем. Которые за нас – тех больше. Которые за них – тех меньше.

– Иди прямо‚ – велел папа. – Иди долго. 'Направляющий шаги' готовит лекарство еще до болезни.

За кладбищенскими воротами его ждал Пятикрылый Серафим с миской каши. Пинечке встал перед ним и бормотнул вдруг себе на удивление‚ невесть чьими словами:

– ...и наступили ужасные дни‚ и пугало меня время‚ и ушел я вслед за скитальцами по повелению ангелов и святых. Они говорили: встань и иди‚ сын человеческий! Черпай воду из живых источников‚ утоляй жгучую жажду‚ пока не залечатся раны и изъяны... Давай кашу‚ что ли?

И стал есть на дорогу. Большой ложкой. 'Чтобы силой той трапезы...'

Он ел‚ а каша не убавлялась.