Копоть садится на мокрые‚ вывешенные для просушки простыни‚ делает их серыми‚ поношенными на вид.
Тазы на стенах с корытами. Черные проплешины на дне ванны. Разбухшая от сырости рама. Вид из окна на дальние бульвары. Прохлада в любую жару.
По-моему‚ это я‚ тот мальчик‚ и скандала теперь не миновать.
Кто-то шевелится в туалете.
Долгие вздохи. Слабые шуршания. Рваные газеты на кривом гвозде.
По театрам и концертным залам. Фельетон. Спорт. Из зала суда.
Высокий‚ сутулый старик в мятых пижамных штанах по горло выходит из глубин квартиры‚ дергает с робостью дверь туалета‚ покорно становится в очередь.
Последний в стране коммивояжер. Предлагает краски инвалидной артели‚ которые никто не хочет покупать.
Краски линяют – жизнь линяет – память линяет: может‚ это был другой старик?..
Тоже будет читать‚ когда займет туалет.
На полях и стройках страны.
Эхо вздохов – эхо событий – эхо спускаемой воды в унитазе.
Деревенская толстуха – синяя косынка в горохах – бежит по коридору с кошелкой в руке‚ пузом стукается о стенки. Кому что‚ а на ней дом. Не свой‚ правда‚ да уж давно не чужой. Дети на ней. Обеды. Комнату прибрать.
Няня моя.
Няня Куня.
Кролик проскакивает в ногах: игрушка-забава‚ пушистое умиление‚ шелковая шкурка.
Кролика съели‚ наигравшись.
Кошка проходит‚ опоенная валерьянкой. Сытая и наглая‚ как мясник в гастрономе.
Черепаха. Хомяки-тушканчики. Мышки-альбиносы.
Дамочка субтильная в букольках‚ в розовом пеньюарчике-размахайчике‚ с горничной по пятам‚ чирикая по-французски‚ пролетает коридором в облаке духов-пудры-помады: эт-то еще что за штучка?!
С других‚ видно‚ с докоммунальных времен.
У квартиры своя память. Да еще у лифта.
Катал лифт дамочку на верхние этажи‚ усаживал на плюшевый диванчик‚ отражал в восхищенных зеркалах‚ касался надушенной спинки деревянными панелями благородных сортов‚ посвистывал лихачом.
Сгинуло.
Тени бегут по коридору.
Тени спешат к телефону.
Тени в гостях у теней.
Жизнь проходит неслышно‚ на кошачьих лапках. Не успел загадать желание‚ а ее уже нет.
Тени детей‚ стариков‚ тараканов.
Бесконечный коридор утыкается вдаль.
Фары зажигаются в глубине от чудовища-паровоза. Слепят‚ привораживают‚ перескакивают с пути на путь‚ и с тихим писком, летучими мышами, разлетаются тени по углам‚ вжимаются в стены‚ липнут к карнизам‚ сливаются с разводами на потолке.
Паровоз проносится по коридору‚ додавливая опоздавших.
Железный паровоз на железных рельсах.
...а вчера‚ под самое утро‚ приснилась мне аптека на Никитской‚ сломанная много лет назад‚ и дочка-первоклассница‚ которой у меня никогда не было. Она стояла на чистой асфальтовой прогалине‚ в пальто‚ в вязаной шапочке‚ и задумчиво глядела‚ как прыгали через веревочку ее подружки.
Для меня весна – это Никитский бульвар‚ дом с колоннами‚ крылечко под балконом о две ступеньки‚ просыхающий с зимы асфальт.
Прыгалки.
Классики.
Мамы с колясками на приступочке.
Ленивое блаженство.
Ожидание добра‚ тепла‚ света после долгих холодов.
Проснулся растревоженный. Задумчивый. Притихший. День целый болело сердце.
Никто за нас не станет жить.
И не проси.
4
КАТАФАЛК ОТЪЕЗЖАЕТ ОТ СИНАГОГИ
– Мама‚ – говорю‚ – а не поехать ли нам в Загорск?
А она молчит. Молчит и молчит. Кольцо крутит без цели. Кому Загорск‚ а ей Сергиево: шестьдесят шестая верста от Москвы‚ паровиком‚ по Ярославской дороге. Билет третьего класса – восемьдесят копеек в один конец. Второго класса – рубль двадцать. К первому классу не подступись.
Шла война. Та самая‚ про которую говорили‚ что она последняя. Та самая‚ с которой повели отсчет: Первая мировая. Родственников моих выселяли из прифронтовых районов‚ где пребывание их считали нежелательным‚ родственников моих брали в заложники‚ а 'в случае измены со стороны еврейского населения‚ заложники будут повешены'. Год подходил к концу‚ первый военный год‚ и лиц иудейского вероисповедания изгнали вдруг поголовно – из Курляндии и Ковенской губернии. За двое суток всех вывезли из Ковны: даже рожениц‚ тяжело больных с сумасшедшими‚ раненых солдат с Георгиевскими крестами. Товарные составы покатили прочь‚ в неизвестном направлении‚ и мелом было начертано на них: 'шпионы'. Холод в теплушках‚ теснота‚ спертый воздух‚ груды тряпья и грязных подушек‚ здоровые вповалку с тифозными: вагоны содрогались от стона и жалобного детского плача. Как вывезли мою маму‚ в какой теплушке, этого я не знаю. В свое время не спросил‚ не знал даже‚ о чем спрашивать‚ а она не сказала. Знаю только: маме повезло. Она попала под Москву‚ в маленький городок‚ где жил ее дядя-холостяк‚ зубной врач Соломон Нахманович Рит. Было это в пятнадцатом году. И было то Сергиево.
Лаврой знаменито Сергиево. Сергием Радонежским, основателем‚ к которому идут на поклонение. Лавра – она что город: по многолюдству‚ притяжению и потреблению пищи. Монахи – мастера хлебенного помеса – замешивали тесто с приговором: 'Лишь ангелы с неба не просят хлеба!' Монахи-хлебопеки ставили в печь ржаные караваи‚ двери притворяли озабоченно – не надуло бы‚ ступали неслышно‚ говорили негромко‚ чтобы хлебы не осели. Квасовары отменные были в монастыре‚ квасы наквашивали дрожжами: квас сладкий и квас кислый‚ житный‚ медовый‚ яблочный‚ ягодный. Монахи-хлебодары распластывали печёное чудо на крупные ломти‚ раскладывали на столах под навесом: 'Просим нашего хлеба есть!'‚ ставили квас в жбанах и уходили без оглядки. Звенел звонок на перемену‚ через улицу стайкой набегали гимназистки, и мама моя с ними‚ прошмыгивали в монастырские ворота‚ сторожко пристраивались на скамьях пугливыми синичками‚ поклевывали мягкий‚ душистый хлеб‚ вытягивали до донышка монастырский квас. Что это был за хлеб! Что за квас! Пенный‚ пахучий‚ на смородинном листе. Монахи проходили стороной‚ будто не их дело; послушник‚ пробегая‚ глаза тупил: ярок цветник‚ грозен бес‚ велико искушение.
Гимназия в Сергиевском посаде‚ напротив Лавры‚ а в той гимназии строгость и послушание. Девочки сидели на скамьях‚ заложив руки назад и выпрямив спинки. Старание было у девочек. Аккуратные почерки. Обернутые в бумагу учебники. Классная дама каменела в углу‚ за отдельным столом‚ выглядывая
