примусами‚ кастрюли со сковородками. По утрам набегали жильцы‚ мятые и патлатые‚ торопливо готовили завтраки‚ в раковину сливали опивки и грязную воду‚ возле той же раковины умывались и чистили зубы. Зимой грели на кухне воду в баках‚ ставили ванночку на две табуретки‚ по очереди купали ребятишек‚ завертывали в полотенца и уносили в комнаты.
Изредка в прихожей выставляли стулья‚ устраивали для детей угощение с непременным концертом. 'Выступает артистка Леночка Федорова!': она плясала. 'Выступает артистка Ниночка Фишер!': песенку пела. 'Выступает артист Бобочка Кандель!': стишок читал. А уж потом обильное чаепитие‚ от пуза: кто сколько хотел‚ тот столько и пил. С конфетами и пирогами. Потому и называлось 'Большой чай'.
Цыкал на шумливых детей вредный старикашка‚ вечно пожилой на квартирной памяти жилец‚ скупой и дотошный. Тушил свет в коридоре‚ брюзжал‚ раздражался от обилия соседей; дочери своей не позволил привести в дом бескомнатного жениха‚ чтобы не потеснил их в отведенном судьбою пространстве. Жена его – пышная‚ дебелая красавица с ямочками на пухлых локтях – прохаживалась по бульвару в черных шелковых платьях‚ в шляпке с перчатками. Радио не слушала‚ газеты не читала‚ в разговоры не вступала и в комнату к себе не приваживала. Перед смертью велела‚ чтобы не подпускали к телу ненавистных соседей‚ и хоронила ее дочка да два грузчика‚ что волокли гроб. Дочь осталась потом одна‚ завела себе неразлучного друга‚ друга-ежика‚ и тот цокал ножками по паркету‚ нарушая дремливую тишину. Жить бы да жить в отдельных покоях‚ да радоваться квадратному изобилию‚ но пояснили сведущие люди: скоро наступит конец света‚ сгинет всё на земле‚ и комната ее сгинет – не насладиться добром.
Из кухни вела дверь на черный ход‚ по которому сносили во двор мусорное ведро. А внизу колодец‚ глазастый от окон‚ помойка‚ проходные дворы; парни-громилы кирпичами кидались: 'На кого Бог пошлет'‚ гоготали от неизбывной силы‚ ужас наводя на окрестное население. Недаром черный ход запирали на цепочку да еще на крюк‚ а на парадном хилый замок‚ копейкой открывали по случаю.
В войну‚ во время налетов жильцы спускались в подвал дома‚ где и сидели ночами‚ за толстенной‚ как у сейфа‚ дверью‚ испуганно вздрагивая от близких и дальних разрывов. А на углу улицы Воровского прямым попаданием уже развалило дом‚ у Никитских ворот взрывной волной раскидало по частям каменного Тимирязева‚ на Арбатской площади с вечера выстраивались очереди у метро‚ чтобы ночь провести в туннеле‚ на рельсах‚ подложив под головы заветные чемоданчики. Лишь Нюша Огурцова не спускалась в бомбоубежище‚ а во время налетов становилась на колени и бомбы от дома отводила.
Меряла коридор широким мужским шагом приходящая домработница Мотя в матросском бушлате. Нос в прожилках‚ глаза в щелочках‚ голос хрипато шумливый: 'Тут взял казак‚ свернул налево и в чисто поле поскакал...' Суп варила из селедки‚ компот из брюквы‚ пироги начиняла огурцами: хозяева потребляли – не обижались. Переделав домашнюю работу‚ запаливала на черной лестнице едкую папироску‚ потягивала неторопливо из горлышка‚ погуживала под нос: 'Он снял с плеча свою винтовку и жизнь покончил навсегда...' Прокуренная‚ просоленная‚ проспиртованная‚ просушенная ветрами всех океанов морячка Мотя‚ что жизнь прокачалась в скрипучем трюме на привычно усталых ногах‚ посреди рыбьих внутренностей и бочек с рассолом‚ в вечных мечтаниях о далеком береге с недостижимыми ресторанами-забегаловками. Вся жизнь вокруг – сплошная закуска к вожделенному пиву: острая‚ пряная‚ в винно-горчичном соусе. Сошла к старости по трапу‚ крутнула головой: ни закуски тебе в магазинах‚ ни пива в ларьках. Пока в трюме болталась‚ всё без нее пожрали‚ всё выпили.
ЗАТУХАНИЕ ЖИЗНИ
...а в девятой квартире перевелись даже тараканы.
Сами ушли, никто‚ вроде‚ не гнал.
Грустно и голодно.
Звенели когда-то времена, тесные‚ сутолочные‚ колготные‚ пекли-варили-жарили‚ щедрые крошки сыпали со столов: тараканьи гулянки заполночь.
Умерла прежняя квартира‚ и тараканы ушли. Ушли тараканы в развеселые кварталы‚ в сытные кухни – хлебные края.
Рыба ищет‚ где глубже‚ а таракан где лучше.
Пробивается свет из-за двери‚ солнечный неуместный блик. Паркет отдает желтизной. Старый‚ дубовый‚ в крупную шашечку: никак рассыхаться не хочет.
Пройди в глубину‚ в темноту‚ в тайну коридорную: за плечо тронет‚ волосы опушит‚ ладонью по щеке огладит...
– Кто тут?
Никого.
Лифт урчит за стеной. Лифт-старикан‚ который живет сам по себе. Хочет – едет. Не хочет – стоит. Покажешься – повезет. Заупрямится – высадит. Дверью запахнется: стоит‚ думает‚ вспоминает своё. Редко-наредко – по весне – разыграется ни с чего‚ вроде‚ да и пойдет кататься вверх-вниз. И поскрипывает‚ как повизгивает. И подрагивает‚ как подпрыгивает. Будто детьми переполнен.
К старости мы все сумасшедшие.
Попадись в игривую минуту‚ до утра не отпустит‚ укатает до одури.
Особенно старушек.
Были когда-то зеркала‚ деревянные панели благородных сортов‚ был плюшевый диванчик: сгинуло‚ кончилось‚ заменено пластмассой – кабинка туалетная.
Лифт бурчит за стеной.
Шкафы сутулятся от старости.
Шкафы-кариатиды‚ подпирающие потолок. Хранилища нищей престижности.
Телефон звякает спросонья‚ телефон-призрак‚ переполненный голосами‚ старомодный и нескладный‚ который давно сняли со стены.
Цифры в памяти‚ как шурупы в стене.
Следы от шурупов.
Проступают через побелку старые записи‚ карандашом по штукатурке: телефоны и имена‚ записанные второпях‚ имена и телефоны‚ к которым нету возврата.
Я поднимаю трубку. Я набираю номер. Телефон-чудо‚ по которому звонят хоть на край света. Телефон-проклятие‚ по которому не дозвониться. К3–43–73 – номер моего детства.
Снимите трубку. Наберите номер. Непременно наберите. И я‚ может‚ откликнусь...
Кто-то немощно ковыряется в замке‚ воротившись из прошлого: ключом не попасть‚ двери не отворить‚ ноги на входе не вытереть‚ чтобы войти и начать жизнь заново.
Надежда ушла вместе с тараканами.
Окна оклеены на зиму облигациями.
Плачет младенец в дальнем углу. Жалким заморышем карточной системы.
Полотер скользит по стеночке‚ легкий‚ пугливый на окрик полотер‚ что от всякого скрипа-шороха сливается с натертым паркетом.
Слепенькая старушка несет из кухни кастрюльку с молочным киселем: утеху беззубой старости. Рука дрожит – пенка на киселе дрожит – тень расползается рябью по белёной стене.
Женщина бежит к телефону‚ легконогая‚ торопливая‚ прижимает трубкой седенькую прядку:
– Алло! Алло!..
А оттуда голосом разбитым‚ как несклеенными осколками:
– Ой‚ это куда я попала?..
Тень женщины – тень голоса – тень жизни.
Мама моя.
Востроносая девочка в перекошенном платье шлепает босиком на кухню‚ лезет с ногами на табуретку‚ оглядывает и обнюхивает пустые соседские кастрюли.
В жирной воде плавает встрепанная мочалка.
Ритка-баритка‚ здоровая нога.
Тихий‚ послушный мальчик проходит по стеночке в ванную‚ сыплет порох на подоконник‚ поджигает спичкой‚ задумчиво растворяется в едком дыму.
