порушить, вот ты и порушил... А он-то тебя, мерзавца, на руках носил, занял для тебя ворох бумажек... На чужие деньги поминки справил... Только не знать ей, чертовке, от этого счастья в будущей жизни!.. А ты иди, убирайся из моего дома! Еще раз увижу тебя в нашем проулке — всю кровь твою выпью, так и знай!..

Дханно бесновалась, скрипела зубами. Джагсиру показалось, будто его, спящего, ударили палкой по голове. Речь Дханно все глуше и глуше доносилась до его сознания, а потом он и вовсе лишился памяти.

Для того чтобы сдвинуть с места левую ногу, потребовалось не меньше усилий, чем если бы он вздумал вырвать с корнем дерево акации. Несмотря на стужу, его прошиб пот. Столько же сил затратил он, отрывая от земли другую ногу. Колени подгибались от слабости, будто, вырвав наконец мощный древесный ствол, он совсем обессилел. Что еще там кричала Дханно, с кем он столкнулся в проулке, кто и о чем его спрашивал — он не помнил.

Вернувшись домой, он снова улегся на кровать, под свое ветхое одеяло.

Несколькими днями позже, когда Джагсир грелся на солнышке у себя во дворе, к нему пришел Раунаки и тихо, сдавленным голосом проговорил:

— Я нынче, Джагсиа, новость слышал...

И поскольку Джагсир оставил его слова без внимания, он с опаской огляделся по сторонам и таинственно продолжал:

— Говорят, Дхарама Сингха который день уже нет дома...

Как раз в этот момент Джагсир зашелся кашлем, уткнул нос в колени и принялся натягивать на спину одеяло. Ему вроде бы и не до новостей было, но все же краем уха он слушал Раунаки.

— Люди разное болтают, один — то, другой — другое. Я только знаю, Джагсиа, человек он был правильный. Говорят, те-то, грешники, чего только с ним не делали! Жена его, ящерица поганая, все благородную из себя корчит, а сама — ведьма ведьмой! Слух такой идет, что избил его Бханта и из дому выгнал. А может, истомился он от печали и сам их оставил... Сколько ртов, столько и сказок... Что там у них вышло, одному богу известно. Пусть бог их и рассудит. Такие люди, как он, не в каждом доме родятся, Джагсиа. Один лишь бог... Клянусь тебе, он сторицей воздаст этим скотам, погрязшим во грехе! У них ведь что ни слово, то тайфун лжи, они даже на близких своих смотрят как на чужаков. Да что им близость! Страшные люди.

Джагсир не отозвался на слова Раунаки. Все, что тот сообщил, было понятно еще раньше, когда жена Бханты и Дханно изругали и прогнали Джагсира. С того времени он словно немытый аскет затаился в своей лачуге и все думал, думал об одном: «Почему Дхарам Сингх ушел из дома? Зачем я взял у него деньги? Наверно, из-за этого ему и пришлось уйти. Что у них там вышло? И что мне теперь делать?» Ни на один из этих вопросов Джагсир не находил ответа. Обессиленный, повалился он на свою кровать. Снова накатил кашель, по телу разлился жар, а голова стала вдруг такой тяжелой, что не было сил повернуть ее, и он застыл, лежа на спине, уставившись глазами в потолок.

Раунаки стал кормильцем Джагсира: дважды в день приносил какую-нибудь еду, кипятил чай. Никому больше не приходило на ум позаботиться о больном. Идя мимо, соседи по кварталу порой осведомлялись — как дела? Их равнодушные вопросы только усиливали боль, надрывавшую душу Джагсира. Однако со временем мысли его приняли другое направление. Обида отошла. «У этих людей больше тревог, чем у меня. Чего ради они станут обо мне хлопотать?» — уговаривал он себя. И успокаивался, и понемногу стихала душевная боль.

Вскоре Джагсир и есть перестал, жил на одном чае. Раунаки добыл какие-то лекарственные травы, пытался пользовать ими друга, да Джагсир не захотел. Он теперь почти все время молчал, а если заговаривал, то все о вещах непонятных. Раунаки сердился, прикрикивал на него:

— Ладно, ладно, пока помолчи. Спи! Завтра поговорим.

Однажды Джагсир жалобно, как ребенок, попросил:

— Что-то мне по ночам страшно одному, Раунака... Ночуй у меня...

С того дня друг совсем перебрался в его лачугу.

У Раунаки было несколько книг древних сказаний — кисса: когда-то, еще в детстве, он научился у аскета из пустыни читать по-пенджабски. Теперь частенько длинными вечерами он пересказывал Джагсиру эти кисса, и, пока в повествовании говорилось о счастливых днях, душа больного отогревалась, когда же надвигались печальные события, он торопливо просил:

— Об этом не надо, Раунака!.. Тут пропусти...

Раунаки приметил эту особенность друга и уже сам стал пропускать грустные места. Однако при этом нить повествования прерывалась и Раунаки трудно было продолжать чтение.

Джагсиру же казалось, что герои сказаний на пути своем встречают канавы, неловко прыгают через них и бредут дальше, спотыкаясь и хромая. Тогда ему становилось страшно, он просил друга оставить кисса и просто поговорить с ним.

— Да о чем говорить-то будем? Ты ведь чушь несешь, — с усмешкой заметил как-то Раунаки.

После он корил себя за эти слова, но сказал-то он правду. Раунаки был убежден, что Джагсира мучает какой-то душевный недуг, от него и тело хиреет, и разум мутится. Порой он задавал такие чудные вопросы, что Раунаки только терялся и досадовал.

— Как ты думаешь, Раунака, если бы человек не родился на свет, кем бы он был? — спрашивал Джагсир. — Говорят, живое существо должно восемьдесят четыре лакха[26] жизней прожить, пока человеком станет. А вдруг оно скажет: «Не хочу я, братец, человеком быть, дай мне еще пожить животным!» Неужто всевышний насильно даст ему человечий облик?

Но иногда с уст Джагсира срывались вопросы, которые не прочь был бы задать и Раунаки. Того разбирал смех, а потом и злость — ведь ответить-то он не мог. Но он уже не обрывал друга и внимательно вслушивался в его речи. Да Джагсир и не ждал ответа, а все сыпал вопросы:

— Скажи, Раунака, если у человека совсем ничего нет: ни дома, ни дыма, ни жены, ни детей, ни прошлого, ни будущего — зачем ему тогда жить?

— А те, у кого и земля есть, и дом богатый, и жена, и дети, — они, значит, приготовили для себя в этой жизни лучшую карму, лучшую долю, чем мы с тобой?

— Вот все говорят — карма, карма, карма. А что это значит — карма? То, что человек совершил в прошлых рождениях, или то, что он получает в этой жизни?

— Если видишь сон, это что — кусок прошлой жизни?

— Как думаешь, Раунака, когда у престола всевышнего подводят итог человеческой жизни, там говорят только о том, что он получил, или о том, что отдал? Да и как тут сочтешь? Если мы, люди этой жизни, не можем, то как сочтут тамошние? И почему, Раунака, человек должен подводить этот счет?

Конца не было мудреным вопросам! Когда днем Раунаки отправлялся за топливом и Джагсир лежал в лачуге один, он все думал, думал и порой сам дивился причудливости своих мыслей. В этих праздных размышлениях собственная жизнь представлялась ему кисса, но в отличие от сказаний Раунаки у кисса Джагсира не было единой связующей нити, не было поэтической формы, не было огня вдохновения. Кисса его жизни напоминала полевую тропку: порой на пути ее возникала канава или вставали заросли кустарника, порой она упиралась в колосящееся поле, в поле, уставленное снопами, в унылое жнивье...

— Раунака, если как-нибудь... Может, как-нибудь... Чтобы пришла жена Никки...

Раунаки прыснул — больно уж рассмешили его эти слова — «жена Никки». И тут же сердито насупился, словно коря себя за то, что вдруг, ни с того ни с сего обидел хорошего человека.

На другой день он ушел и допоздна где-то пропадал, а когда вернулся, иссеченное морщинами лицо его было уныло. Он никак не мог собраться с духом и сказать Джагсиру, что жена Никки вот уже почти месяц как ушла в родительский дом — готовить свадьбу младшего брата. Расстроенный Раунаки забыл на этот вечер даже свои кисса.

— О всевышний! О всевышний! — громко произнес он и повалился на свою постель.

И лежа, он все продолжал повторять тот же возглас, может быть, для того, чтобы с его помощью побороть другие рвавшиеся наружу слова.