пока длится жизнь человека, десять раз меняется судьба его. Говорят, коли возносить моления навозной куче, то на двенадцатый год и она откликнется. Так как же творцу не услышать молений человека? Но человек-то этот был любимцем судьбы, вроде нас с тобой, Джагсиа. Вот он и продолжал поджаривать то же семя, да все на той же сковородке. Наш брат носит наглазники, как бык, вертящий жом. Человек прикрыл глаза своей скотине, а творец прикрыл глаза человеку.

Миновало так и пять десятков лет, и шесть, а маслодел все хлопотал у своего жома да твердил присловье: «Человеку дал творец десяток тел, человек изжил одно, а девять — где?» Но вот грянули барабаны при дворе всевышнего: в городе остановился приезжий купец с караваном мулов, нагруженных сокровищами, а ночью один из мулов возьми да приблудись к дому маслодела. Тот провел скотину во двор, снял золотую кладь, а потом отогнал мула прочь палкой. С того дня, Джагсиаг маслодел твердил уже другое присловье: «Держи ушки на макушке, человек, или доли не сменить тебе вовек».

Раунаки умолк было, потом, так и не дождавшись от Джагсира одобрения, заговорил снова, вперив взгляд в потолок:

— В богатстве, Джагсиа, вся сила. Она-то и дает человеку другое тело, вторую долю. Недаром говорят, что у тех, чьи амбары от зерна ломятся, и дурак в умниках ходит. Нынешний мир на деньгах стоит, а у кого их нет...

И снова притих Раунаки, вроде бы и дышать перестал.

— Держи ушки на макушке, человек, или доли не сменить тебе вовек! — почти закричал он вдруг, так что Джагсир даже вздрогнул. — А тот-то, чертов тесть, единственную долю мою похитил! — И он захохотал громко и отчаянно.

Джагсир вскочил, думая, что с другом творится что-то неладное. А Раунаки все поглаживал кривыми пальцами правой руки свою бороденку, левой же вытирал слезы, и углы его рта кривились под усами, словно он еще продолжал смеяться.

— Что с тобой, Раунака? — с удивлением окликнул его Джагсир.

— Со мной? Ничего, — столь же удивленно отозвался Раунаки. — Что со мной может быть? Я все стараюсь втолковать тебе одну вещь...

Он вновь уставился взглядом в потолок и, продолжая теребить бороденку, проговорил:

— Что еще может с нами случиться, Джагсиа? Если есть тут в чем моя вина, пусть чертов шурин мне хвост оторвет!

Он вздохнул, но в словах его уже звучала привычная смешинка, заставившая и Джагсира улыбнуться.

До позднего часа длилась их беседа. Раунаки пересказывал другу старинные кисса — о Нале и Дамаянти, о воре, похитителе людских душ, о благочестивом Пуране. Джагсиру казалось, что друг взял его за руку и увел от житейской грязи в какой-то иной мир — чужой и далекий, но прекрасный. И засыпая в ту ночь, Джагсир впервые за долгое время ощутил на душе покой.

Утром Раунаки собрался домой. Джагсиру он сказал:

— Пойду приготовлю чай. Ты приходи поскорей.

Он пошел было, но задержался и спросил:

— Травка-отравка есть или все кончилось?

— Несколько катышков, кажется, осталось, — отвечал Джагсир со своей кровати.

Одной рукой закручивая тюрбан, Раунаки запустил другую руку в кошель. При этом он так раскорячил свои кривые ноги, что Джагсиру пришел на память Негодяй-шурин из пьески «Шурин Рани-хана», виденной им в кукольном театре. Бог весть как этот шурин Рани-хана забрел в голову Джагсира и заставил его рассмеяться.

— Мне нынче сон привиделся, Раунака, — сказал он. — Будто явилась твоя Санто, привязала твой тюрбан к балке и задумала тебя повесить. И вот вешает она тебя, а твоя рука точно так же к кошелю тянется...

— Сейчас вся моя жизнь в этой коробочке, — не обращая внимания на слова приятеля, заявил Раунаки, кое-как заматывая тюрбан и в то же время вытаскивая из кошеля коробку. — Пока еще есть, но дней через пять-семь — конец.

Раунаки кинул в рот катышек опиума, спрятал коробку. Маленькие глазки его засветились удовольствием. Но когда он выбрался из лачуги, кривые ноги его подгибались сильнее и брел он совсем медленно. Только сейчас дошел до него смысл виденного Джагсиром сна.

Раунаки ушел, а Джагсир вдруг почувствовал волчий голод. И на душе заскребли кошки — по работе соскучился, что ли? Он вскочил, достал из ниши холодную, как лед, давно застоявшуюся воду, принялся умываться. Потом прихватил с собой лопату с коротким черенком и вышел наружу. От налетевшего откуда- то холодного ветра заломило в висках. Джагсир поправил накинутое на плечи одеяло, замотал его краем лицо, но боль не унималась.

Подходя к лачуге Раунаки, он приметил там разведенный огонь, с удовольствием подумал, что сейчас наконец согреется, и вошел. Раунаки хлопотал у кирпичной печурки, на которой стоял котелок с водой, — подбрасывал в топку хворост, пучки травы. В лачуге было черно от дыма. Раунаки не заметил прихода Джагсира: он на чем свет стоит честил отсыревшее топливо.

— А Санто, видать, и вправду вешала тебя ночью на балке! — сказал Джагсир и жестом показал, как вешают за шею.

Раунаки вздрогнул, протер слезившиеся от дыма глаза.

— Где бы ни вешала — ее воля! — усмехнулся он. —Вот уж третий год пошел, как она взялась за это дело. Добро бы только во сне вешала, а то...

Речь Раунаки звучала вроде бы беспечно, однако столько в ней было затаенной любви, что Джагсир понял: до смертного часа не забудет его друг свою Санто.

Джагсир медленно произнес это двустишие из услышанной от друга кисса. И в слезящихся глазах Раунаки тотчас засиял ответный огонек.

— Да! — легко отозвался он. — Жизнь присудила разлуку... Эх, грешные души, зачем присудила?..

Морщинистое лицо его стало вдруг темнее дыма, глаза вновь налились слезами, и он принялся утирать их обеими ладонями.

Джагсиру подумалось, что неладно он поступил, снова затевая разговор о Санто. Он примолк. Раунаки бросил в кипящий котелок ком патоки и пригоршню чая. Темный, как виноградный сок, чайный навар забурлил и начал выплескиваться на печурку. Тогда Раунаки вылил в котелок раздобытое где-то молоко, и кипевшая ключом жидкость мгновенно успокоилась.

— Так вот и мужчина, Джагсиа, — заметил Раунаки. — Бурлит, словно чай. А женщина — как молоко: сольется с ним и вмиг успокоит...

Джагсир глянул на Раунаки и приметил во влажных глазах его прежний мягкий блеск, видный даже сквозь дымный полог, который навесила трещавшая в печурке сырая солома. Джагсир подумал, что легкий характер Раунаки спасает его от тяжелых и горьких переживаний.

— Была бы у нас с тобой какая-никакая скотина, разве стали бы мы пить эту отраву — чай? — с улыбкой спросил Джагсир.

— Таким, как мы, положено пить чай без молока, — отвечал Раунаки. — Чай — погибель наша, Джагсиа, он сжигает у человека нутро. Холостяк потому и умирает до времени, что кипит зазря, вроде этого зелья — чая. Добавить бы молока, и перестал бы кипеть. А он все кипит и кипит, пока весь паром не изойдет, а там, глядишь — котелок-то пустой...

Раунаки все болтал и чудачил, Джагсир в задумчивости кивал головой или ронял короткое «ага».

Напившись чаю и проглотив катышек опиума, Джагсир поспешил в поле. Когда он выходил из лачуги