Раунаки, солнце уже сияло вовсю. То ли воздух стал теплее, то ли помогли чай и опиум, только ноги и руки немного согрелись.

Джагсиру пришло было на ум заглянуть прежде к Дхараму Сингху, но так не терпелось поглядеть на свою пшеницу, что спустя мгновение он уже быстро шагал к полю.

Вот и холмик, за ним две-три запашки, а дальше — его поле. Покамест лес дозревающей пшенипы скрывает его. Джагсир пересек дорогу, пошел полевой тропкой, потом остановился и глянул перед собой. Он увидел свою пшеницу — тощие, пожелтевшие кустики от силы двух четвертей высоты. Мгновенно гулко забилось сердце и вдруг почти замерло. Потемнело в глазах. Такого он и представить себе не мог...

Джагсир подошел вплотную к своему участку, опираясь на рукоять лопаты, присел на бугорке, в том самом месте, где однажды ночью нежилась и играла переползшая через него змея, и помертвевшим взором начал оглядывать поле — от одной межи до другой. Ему чудилось, что каждый из этих хилых, пожухлых кустиков впивается ему в глаза... Тут и там пшеницу потравил скот, все поле было изуродовано, будто тело, пораженное проказой. Земля зачерствела, окаменела. Никто не поил, не разрыхлял ее. Даже пробившаяся на бороздах сорная трава иссохла от жажды и стужи.

Покосившись на соседнее поле, Джагсир увидел там густую зеленую пшеницу, и острия ее стройных копий поразили его сердце больнее, чем вид собственного опаленного поля. Он поспешил отвести взор и уставился себе под ноги. Там зияла глубокая яма, громадная, как само земное око. Эта яма, эта черная пустота с безобразными неровными краями напоминала мертвую глазницу, лишенную век. Джагсир встал и принялся засыпать яму выброшенной из нее землей.

До самого обеда, ни на мгновение не разгибаясь, махал он лопатой, но яма вроде бы не уменьшалась. Лопату он прихватил узкую, будто рука без ладони, ею и пригоршню земли поддеть было трудно. Никогда еще не возился он так долго со столь несложным делом. Обычно, когда работа не спорилась, быстрее приходила усталость, нынче же и утомления не было. Он засыпал яму, сел и принялся разбивать большие комья земли, разравнивать ее. Когда, закончив работу, он поднялся на ноги, солнце было уже в зените.

Джагсир осмотрелся. Вокруг ни души, лишь там, далеко, вдоль отводного канала идут какие-то люди. Он чуть постоял, глядя по сторонам, потом закинул на плечо лопату и двинулся к холмику. Внезапно захотелось есть. Заныла натруженная спина, отказались держать ноги.

Взобравшись на холмик, он снова немного постоял и вдруг побрел обратно. Вокруг ямы, среди кустиков побитой морозом пшеницы там и сям валялись обломки коры от его тахли. Джагсир размотал тюрбан и стал складывать в него эти остатки былого.

На пути к деревне ему повстречался человек, возвращавшийся с ярмарки, какие обычно устраивают в месяце висакх. Окинув взглядом фигуру Джагсира, с узлом на голове медленно плетущегося по дороге, человек этот с усмешкой спросил:

— Куда путь держишь, друг? Видать, разжился свежей карелой[25] и теперь спешишь изжарить ее на сковороде?

Джагсир молча миновал прохожего, будто и не слышал его слов.

— Ах, ты, чертов шурин! Грязный метельщик! Подумаешь — родич Рани-хана, большого богача! Да с тобой, черномазым, и говорить-то грешно! Справил пышные поминки, а теперь пузырится, будто тесто, слова лишнего не обронит!

Как ни тихо говорил человек с ярмарки, Джагсир все же услыхал его слова, однако и тут ничего не ответил: он с трудом превозмогал боль в глазах, израненных остриями пшеничных кустов.

Дома Джагсир вытащил во двор кровать и немедленно улегся. Его терзал голод. Печень словно ножом резали. Обвязав поясницу домотканым полотенцем, подтянув колени к самой груди, он лежал, укрывшись с головой ватным одеялом, но грызущая боль все возрастала. Тогда он сел, уперся локтями в колени, сложился чуть не пополам. Все было напрасно. Наконец, он встал и вышел со двора. Боль, полыхавшая где-то в печени, подкатила к голове, пришлось ухватиться за угол лачуги, чтобы не упасть Немного погодя тьма в глазах стала рассеиваться, он чуть оправился и двинулся в путь.

Солнце клонилось к закату. Подходя к усадьбе Дхарама Сингха, Джагсир еще из проулка приметил на чауке перед домом Дханно, месившую тесто. Он было засомневался, идти ли дальше, но тут сквозь щель неплотно притворенной калитки на него глянул большой влажный глаз. И сразу замычал Серый. Джагсира будто насквозь пронзило иглой. Он почувствовал, как что-то твердое в душе его вдруг начало таять, таять и горячим маслом разливаться по телу. Невидимая рука словно втащила его во двор.

Вот он уже возле быков, встал между ними и гладит, и ласкает их, и треплет за уши, а сам все говорит, говорит, как безумный:

— Негодники вы мои! Совсем отощали... Никто и не покормит вас толком... Ах вы, чертовы дети, простачки-дурачки! Ишь ведь как животы подтянули... Ребра пересчитать можно. Видно, только тот о вас и позаботится, кто растил да холил... А так — кому до вас дело? Людям нужна только ваша работа... Ох-хо-хо! Одни кости да кожа...

Быки лизали ему ладони, ноги, лизали так, словно спешили утолить голод. Их большие глаза светились такой лаской, понять которую мог лишь тот, кто растил их, вспаивал молоком, кто часами чистил их спины скребницей и растирал тряпками, кто умащивал маслом их рога, отчего те становились похожими на блестящих змей, кто в зимние студеные ночи без устали убирал за ними навоз и подстилал свежую солому им под ноги, кто никогда не заставлял их работать через силу и ни разу не поднял на них руку... Животные стиснули Джагсира боками, словно не хотели отпускать его от себя. А он все глядел им в глаза, все гладил их, все беседовал с ними и в этих беседах, казалось, утопил свою боль, позабыл весь мир.

— Ты ведь, кажется, сделал все, что хотел. А теперь ты задумал и их увести с собой?

Джагсира будто кто по голове кирпичом трахнул. Он оглянулся и увидел у ворот жену Бханты. Одной рукой придерживая покрывало, а другую уперши себе в бедро, она стояла точь-в-точь как ее свекровь Дханно. Джагсир глянул на женщину и смущенно потупился, словно и в самом деле застигнутый в тот момент, когда задумал свести со двора быков. Глядя в землю, он пробормотал:

— Да что ты, доченька... Мне бы Дхарама Сиуна...

— Заладил свое: «Сиуна, Сиуна»! — зло оборвала его жена Бханты. — Из-за тебя все в доме наперекос пошло. Бог знает в какой колодец, в какое болото вы его спихнули! Нам. может, и жить-то всего четыре дня осталось, беда в семье, а этот важный господин явился на свидание... Подумаешь, любящая душа! Устроил старухе царские поминки, заставил ахнуть всю округу, а наш дом разорил... Живут же на свете такие люди! Кабы пораскинул умишком, так не ввел бы нас в раззор! Ты нас живьем в петлю сунул! Ты... тебе...

Женщина неистовствовала, осыпала Джагсира проклятьями. А он будто онемел. Только менялся в лице. От одних слов глаза его лезли на лоб, другие камнями ударяли в голову, третьи копьями вонзались в живот и протыкали его насквозь... Эти короткие минуты показались ему бесконечными, как годы. Словно век простоял он тут, зажатый бычьими боками. Ноги его окаменели и будто вросли в землю. Он как бы уподобился дереву — грозная буря сгибает его, вновь и вновь бьет оземь, но никак не осилит, не вырвет с корнем.

Мысли и чувства Джагсира притупились: он едва слышал, смутно видел, не различал даже ячменной соломы, подстеленной под ноги быкам.

— А этот негодяй зачем сюда явился? Что еще он хочет забрать? — услышал вдруг Джагсир.

Говорила вроде бы жена Бханты — это ее слова, как речи злого духа в дурном сне, Но на этот раз голос звучал еще резче и грубее. Бедняга поднял голову, увидел перед собой Дханно, разъяренную, как сам дьявол, и в глазах у него стало совсем черно.

— Если ты чтишь память отца своего, то лучше убирайся подобру-поздорову, не то я тебя на куски разорву! Горло перегрызу! — скрипнув зубами, проговорила Дханно.

Джагсир почти не слышал ее.

— Ах ты, толстошкурый! Ограбил семью, а теперь и поджечь вздумал! Убирайся вон из моего дома!.. И если я еще раз услышу, что ты суешь нос на наше поле, я тебе ноги перебью! «Мое поле»! Вор полевой! Чего ради ты прицепился к этому полю? Может, купил его на отцовские денежки? Твоя ведьма опозорила нашего простофилю, всю жизнь его глодала и вот сожрала... Да будь она жива, я бы у нее все космы повыдрала! Что ж это вы с нами сделали?! Вам один только грех и осталось совершить — дом наш