Нанди сидела у себя во дворе, когда ей вдруг почудилось, что из дома Сутхи вышел какой-то чужак и пошел прочь из деревни. Старуху разобрало любопытство и, прихватив клюку, она потащилась к соседке.

— Ну, заходи уж, заходи, бедолага, — с усмешкой протянула Сутхи, еще издали заметив приближавшуюся Нанди. Потом громко произнесла: — Припадаю к стопам твоим, матушка!

Отставив горшок, который перед тем чистила, Сутхи пододвинула поближе скамеечку, кивком головы предложила Нанди сесть и вновь принялась за работу.

— Да будет счастлива твоя старость, да одарит всевышний долгой жизнью твоих детей, твоих героев! — пожелала ей Нанди.

Затем она опустилась на скамеечку, отставила в сторону клюку и, придвинувшись поближе к Сутхи, спросила:

— У тебя сегодня был гость?

— Ага, — по-прежнему громко подтвердила Сутхи. — Сын тетки, отцовой сестры, приходил из Кханы.

— Ну и как, сопутствовала ли ему удача в его дороге?

— Ага. У него дочка счастливица — заневестилась. Вот он и пришел, чтобы посмотреть сына Гхудды.

Нанди притихла. Маленькие глазки ее на мгновение сверкнули, но тут же снова погасли, будто утонувшие в тумане звезды.

— Доченька! — спустя некоторое время обратилась она к Сутхи полным мольбы голосом. — Доченька! Что бы тебе сходить наудачу куда-нибудь косов[1] за двенадцать, обойти там дома да устроить судьбу твоего младшего деверя!

Сутхи не сумела сдержать улыбку и, чтобы скрыть ее от Нанди, поспешила упрятать лицо в край сари, будто утирая пот. А рассмешило ее выражение «младший деверь». Говоря с соседками о своем сыне, Нанди никогда не называла его «твой старший деверь», хотя все женщины квартала — и солидные хозяйки, и только-только вышедшие замуж молодки — знали, что ее Джагсир погодок многих свекров да тестей.

— Уж я кланялась, кланялась, сестрица, — фальшиво затянула Сутхи, — да эти бездетные, по которым и собака не взвоет, глаз к нам не кажут. Возраст, видишь ли, не подходит...

— Да что им, грудного младенца, что ли, нужно? Подумаешь — возраст! Может, ему девять десятков стукнуло? Будто не видали в нашей деревне шестидесятилетних да семидесятилетних женихов! Скажешь, красавцы какие были?

— Это уж их женам виднее. Нам-то что до них, матушка?

Нанди опять умолкла. Маленькие глазки ее вспыхнули и вновь подернулись дымкой...

Сутхи составила чистые горшки в ряд, убрала их в корзинку и принялась крошить кизяк для очага: надо было еще сварить чечевицу. Да к тому же Сутхи знала, что если бы она подсела к соседке, та не закрыла бы рта до вечера. После смерти мужа Нанди словно бы тронулась в уме: с кем ни заговорит — обязательно свернет на свое. Все окрестные женщины изнывали от этих разговоров. Да еще из-за ее глухоты: со старухой вечно приходилось надрывать горло. Нанди замечала, что женщины ее сторонятся, но во дворе не сиделось, в пустой лачуге становилось жутко; сломленная одиночеством, она плелась куда глаза глядят, выслушивала ядовитые замечания и насмешки, обижалась и, немного посидев, вновь уходила в свой по- кладбищенски пустынный дом.

Вот и теперь, приметив настроение Сутхи, Нанди малость посидела, потом, словно набравшись решимости, встала, опираясь о клюку, и поплелась восвояси.

— О, Ра-ам, один лишь ты... — горестно шептали ее губы. Когда старуха перебиралась через порог, ей вдруг почудилось, что Сутхи произносит те ехидные слова, которые Нанди слышала много, много раз, пока еще не стала глохнуть:

«И что ты так печешься о свадебном поезде? Не горюй, ты еще повесишь амулет на шею невестки, когда она выйдет из паланкина у твоих дверей!»

Согбенная спина заныла сильнее. Придерживаясь левой рукой за стену, всей тяжестью налегая на клюку, Нанди двинулась в путь. Придя к себе, она тотчас повалилась на стоявшую во дворе кровать, словно все силы разом покинули ее.

— О, Ра-ам! — еще раз громко вздохнула она и принялась беседовать сама с собой, будто с кем-то споря: — Эй вы, детоубийцы! Может, мы требуем в приданое кобыл и жеребцов? Женили бы его хоть на слепой или кривой! Вот уже двадцать лет, как я, несчастная, маюсь в этой яме! Пусть бог проливает слезы о своем сыне!.. Только бог-то не спешит нам помочь. Можно подумать, мы засеяли поле жареным зерном! В народе говорят, что если усердно возносить мольбы мусорной куче, то и она через двенадцать лет откликнется на просьбу, а вот наших молений никто не услышал. Иные по семь раз женятся, а мой... Ох, горе, черное горе!..

Велико было счастье Нанди, когда после четырех дочек она наконец-то родила мальчика. Ей казалось, что мир — джаг выделил и для нее долю — сир, поэтому она назвала своего сыночка Джагсиром. Какого труда ей стоило вырастить мальчика, какие надежды она на него возлагала! Но когда настало его время, судьба заартачилась. «Держи при себе этот бесплодный куст, Нандие, — словно бы сказала она матери, — я не дозволю, чтобы его ветви украсились плодами». На какие только уловки не шла Нанди, стремясь обойти судьбу и сладить семью для своего Джагсира! Она валялась в ногах у таких людей, которым в другое время и вслед бы не поглядела, — и все впустую. Миновало уже два года с тех пор, как сыну стукнуло сорок, а воз и ныне там...

Отец Джагсира умер лет пятнадцать назад. Пока еще муж был жив, Нанди без конца его упрашивала, чтобы он согласился хоть на дешевинку да устроил судьбу сына. Но старик крепко держался устоев, он не желал слушать Нанди. «Я уж и так худо выдал дочек, так зачем же сына-то позорить буду?» — в сердцах отговаривался он. На том и стоял до последнего своего вздоха.

Упорство мужа еще куда ни шло, с ним бы можно и поспорить, а вот отсутствие у Джагсира родни по материнской линии — это уж было такое пятно позора, которого Нанди никак не удавалось спрятать от людей. В нем-то и крылась основная причина, которая каждый раз мешала привести к доброму концу уже совсем было слаженное дело. Стоило прийти кому-нибудь в дом, чтобы посмотреть жениха, как немедленно возникал все тот же вопрос, порожденный бесчисленными сплетнями и слухами: «А где родные матери?»

Что могла ответить на это Нанди? Она лгала, изворачивалась, как могла. Если бы любители совать нос в чужие дела не спешили опровергнуть подобную ложь, мир, наверно, не знал бы холостяков.

Да, у Нанди не было отчего дома. Правда, сам отец Джагсира никогда, ни одним словом не поминал об этом, но он не в силах был ничего поделать со злыми языками. Человек может схватить занесенную над ним руку, но где ему удержать язык сплетника! Нанди принадлежала к касте санхси — бродяг и воров. Бог весть где нашли последнее успокоение ее родители. Нанди о них вот уже много лет ничего не знала. Вспоминая о прошлом, о жестокосердных родителях, которые ни разу не явились, чтобы хоть взглянуть на дочь, она плакала ночи напролет, потом затихала и снова набиралась терпения...

Нанди и отца Джагсира соединила любовь. Однажды ее бродяги-родители забрели в эти места, и тут она встретила своего суженого. Девушка отбилась от семьи и сбежала в деревню. Когда же все племя санхси явилось, чтобы увести с собой заблудшую дочь, она сама вышла к ним навстречу. Старожилы и до сих пор помнят, как стояла она, словно львица, против толпы родичей, подоткнув подол сари и закинув на плечо косарь. Отец Нанди, видя, что она нипочем не сдастся, не позволил брать ее силой. Только сказал со слезой в голосе, но — как отрезал:

— Отныне ты умерла для нас, Нандие. Ступай к себе или в любой другой двор. Куда хочешь...

С тех пор они не видались. Нанди не пробовала разыскать родичей, да и они никогда не заглядывали в