эти края. Нанди словно бы и позабыла эту историю, но память о ней, как шрам от глубокой раны, все жила в сердце...

То, что у Нанди не было родных, помешало пристроить дочерей в хорошие дома. Три из них были выданы за парней, которые порядком засиделись в холостяках. Нанди твердила отцу Джагсира, что уж если дочек швырнули в такое пекло, следовало бы взять за них хорошие деньги: «Повсюду люди только и разевают рты, чтобы хапнуть побольше, так что же нам-то стесняться? А будут деньги — тогда и сыну простится отсутствие родни». Только отец Джагсира твердо помнил о законе чести. «Того, кто забывает об этом законе, и человеком-то называть нельзя!» — говорил он.

— О, несчастный! — сетовала Нанди, споря с отцом Джагсира, словно бы он находился тут же, рядом с ней. — Послушайся ты меня тогда, разве не обрел бы ты радость на собственном дворе? Стоило только внуку прислониться к твоим похоронным носилкам, и ты был бы счастлив в раю. А теперь ты, верно, горишь в адском пламени... Ну что, спас тебя твой закон?

Но тут Нанди умолкла: ей вдруг показалось, что, произнеся слово «ад», она как бы прокляла отца Джагсира. Едва лишь эта мысль пришла ей в голову, как она почувствовала, что каждую морщинку на лице жжет огнем, что само небо изрыгает пламя. Перепуганная старуха натянула на лицо край сари и обернулась к стене лачуги. Так и пролежала она до вечера, пока не вернулся с работы сын.

— В чем дело, матушка? Разве нынче пост? — спросил Джагсир, взглянув на холодную плиту.

— Когда матушка собирается на тот свет, к сыну приходит пост: некому ведь поставить перед его носом еду, — ответила колкостью Нанди.

Джагсир криво усмехнулся. На душе у него было невесело. До тошноты надоело! Мать, видно, совсем из ума выживает! Стоит только ему переступить порог, как по тому или другому поводу, явно или скрыто она затевает все один и тот же разговор. По этой-то причине Джагсир по целым дням не бывал дома, иной раз и ночевать не приходил. А когда появлялся, она тут же накидывалась на него с расспросами да переспросами — где был? Все это невесть как докучало Джагсиру, но тут же приходила мысль: кто знает, сколько еще она проживет? Год? Два? Так вправе ли он ее печалить? И подавляя вздох, он покорно выслушивал речи матери, норовил найти шутливый ответ. Поэтому Нанди жила в твердом убеждении, что ее Джагсир — хороший сын.

— Матушка, завтра я выхожу пахать свое поле, — сказал он, желая отвлечь старуху от ее вечной заботы.

Слова «свое поле» заставили Нанди мгновенно умолкнуть. Опираясь о клюку, она поднялась с кровати и прошептала:

— Это благо!

Наступал день, который Нанди чтила как великий праздник. Потому-то и набралась она сил, чтобы подняться и поплестись в лачугу, к старому сундучку. Нашарив на дне стоявшей в нише корзинки ключ, она принялась открывать заржавленный замок сундучка.

— Может, мне попробовать, матушка? — со смешком крикнул со двора Джагсир. — Замок-то, кажется, заело.

Не отвечая сыну, Нанди продолжала ковырять ключом в замочной скважине. Только дважды в году, в месяцы хархи и сауни, открывала она сундучок и никогда не разрешала сыну совать в него нос. Джагсир прекрасно знал, что в сундучке нет ничего, кроме старой рухляди да пары серебряных монет, и все же ему хотелось заглянуть туда. Что может прятать мать? Но каждый раз приходили на память слова, сказанные Нанди вот уже много лет назад, когда она лазила в сундучок перед севом в месяце хархи: «Пока я жива — к сундуку не прикасайся. Когда помру — делай что хочешь».

С того дня Джагсир и близко не подходил к материнской сокровищнице.

Спустя некоторое время Нанди появилась на пороге лачуги.

— Держи, — сказала она, протягивая сыну серебряную рупию. — Купишь на восемь ан очищенного рису да на восемь ан сахару. Там еще есть две монеты. Если я переживу сауни, останется одна, в случае чего, справишь для меня саван.

— Что-о? Саван за рупию? — смеясь отвечал Джагсир. — Да я для такого случая двойную шаль куплю! Вот увидишь, я тебе устрою такие проводы, что весь народ ахнет!

— Ну, ахнет народ или нет, двойная шаль не поможет мне попасть в рай.

Видя, что мать снова принялась за свое, Джагсир взял деньги и пошел в лавку.

Джагсир встал с первыми петухами. Тонкий месяц только поднимался на небо — шла девятая ночь после новолуния. Джагсир окликнул мать, но она уже и без того проснулась. Пока сын доил козу, Нанди вскипятила воду. Напившись чаю, Джагсир зашагал к дому Дхарама Сингха за быками. К его приходу Дхарам Сингх, как обычно, уже задал быкам корм.

— Быки поели, брат? — спросил Джагсир.

Дхарам Сингх сунул руку в ясли.

— Давно поели, — отвечал он. Потом погладил бычьи бока. — Вон как раздулись! Забирай их.

Джагсир, по обычаю, обнял ноги Дхарама Сингха, и тот благословил его:

— Пусть корни твои уйдут вглубь и достигнут воды, пусть тело твое не знает болезни, пусть удвоится и утроится твое счастье!

Джагсир впряг быков в плуг и двинулся к полю. На ходу он размышлял о самых разных вещах: то думал о грубом нраве Бханты, старшего сына Дхарама Сингха, то о том, что сам Дхарам Сингх не отступается от закона чести. Вот уже более тридцати лет, с тех самых пор, как Джагсир стал пригоден для работы, он два раза в году выходил на свое поле. В эти дни Дхарам Сингх поднимался ни свет ни заря и сам задавал корм быкам. А вот Бханта вчера отказал Джагсиру, когда тот попросил у него быков. Да еще как обидно отказал- то:

— Что за спешка? Уж не на свадьбу ли торопишься? Денька четыре обождешь со своей пахотой: мне самому нужны быки — горох молотить. Тебе бы только свое сделать... Деревня горит, а глупая девчонка косу плетет!

От этой суровой отповеди Джагсир совсем было нос повесил, но Дхарам Сингх прервал сына и велел издольщику приходить утром за быками.

Хотя нрав Бханты становился день ото дня все круче, отцу он еще перечить не смел. Однако Дхарам Сингх старел, хозяйство постепенно переходило в руки старшего сына. Отец видел, что за человек этот Бханта, и очень печалился. До сих пор мудрость Дхарама Сингха спасала семью от домашних свар, но со временем их, видно, не миновать!

Наконец, Джагсир добрался до полей, увидел «свою» землю, и горечь с души его как рукой сняло. Сколько времени прошло с последнего полива? В те дни Бханта ел Джагсира поедом и отцепился лишь тогда, когда была вспахана и засеяна каждая бороздка на землях Дхарама Сингха. Теперь все поле заросло кхаббалом. Джагсиру почудилось, что поблескивающие в лучах месяца жесткие листья сорняка глядят на него и посмеиваются.

Джагсир с самого детства сердцем прирос к этому полю. С тех пор, как начал себя помнить, он приходил сюда, видел, как отец пашет эту землю, называя ее своей. И доныне Джагсир считал, что у него есть две собственности: дом и поле. А на самом деле земля эта принадлежала Дхараму Сингху. Но когда-то, много лет назад, отец Дхарама Сингха преподнес отцу Джагсира тюрбан из своей родовой деревни — в знак особого уважения и как бы признания между ними близкого родства, а также продолжая платить издольщику положенную часть урожая, выделил ему четыре вигхи[2] своей земли. Отец Дхарама Сингха намеревался переписать эти четыре вигхи на имя отца Джагсира, но тут пошли споры о прямом и косвенном владении, и желание это так и осталось неосуществленным.

— Эх, издольщик! — не раз в сердцах говаривал отец Дхарама Сингха. — Были бы мы с тобой сыновьями одной матери — да я бы записал на тебя половину имения!

Джагсир помнил, как каждый год отец Дхарама Сингха вместе с его отцом отправлялись на ярмарку. Для этого случая они надевали одинаковые тюрбаны, одинаковые рубахи, одинаковые туфли — на двойной кожаной подметке, расшитые настоящей золотой нитью. В деревне друзей так и звали— «пара лебедей». На людях отец Дхарама Сингха не решался садиться рядом со своим издольщиком, но когда Джагсиру было лет пять, он однажды застал их в полевой сторожке распивающими вино из одной глиняной чашки. Отцу