— О-о, строптивец! — не то вздохнула, не то простонала старуха и, словно лишившись последних сил, опустилась на землю. — В мои-то годы прислуживать тебе в поле! — И снова к нему, к тому, кого уже не было: — Всю свою жизнь ты толковал о законе, но если бы сам ты следовал закону, разве довелось бы мне терпеть такое?..
Она прикрыла лицо краем сари и от души всплакнула, затем, всхлипывая, принялась тихонько напевать вайны — плач по усопшему:
Джагсир вначале принимал все это спокойно, однако причитания матери переворачивали ему душу. Как ни крепился, а и его прошибла слеза.
— Да будет тебе, матушка! — взмолился он хриплым голосом, утирая глаза краем тюрбана.
Но старуха не унималась. Она плакала и выводила вайны до тех пор, пока не облегчила сердце. И все это время Джагсир не мог одолеть слез.
— Разве станет поминать тебя мой единственный сын, о, ты, сошедший в ад! — всхлипывая, укоряла она отца Джагсира, а сама тем временем раскутала решето и все бормотала над ним, все бормотала: — Пока был жив, не сумел позаботиться о сыне, так что уж теперь... Не переправил сына на пароме жизни туда, на счастливый берег, а самому ему нынче уж и не переправиться...
Не переставая причитать, Нанди вынула из решета сладкий хлебец, посыпала на него горсть вареного риса и возложила на поминальный столб. Потом плеснула на камни немного молока и поставила кувшин себе на голову.
— Ладно, что было, то было... Но теперь уж на меня не надейся. Если к уборке приведешь в дом невестку, я как-нибудь дотащусь к тебе на небо, а нет — так бог тебе судья... Мне уж долго не протянуть. А если ты ничего другого не можешь, так хоть призови меня к себе, — сил моих больше нет глядеть на все это!..
Наконец, Нанди оторвалась от мархи, взяла из решета еще один хлебец и, опираясь о клюку, направилась к упряжке. Разломив хлебец на две равные части, она протянула их быкам, коснулась рукой лбов животных, сложила руки лодочкой в знак покорной просьбы. Потом вернулась под дерево, положила на оставшиеся три хлебца по горсти риса и предложила сыну. Джагсир принялся за еду, но он был так расстроен, что кусок не лез в горло. Никогда еще причитания матери не растравляли так его душу. Обычно стоило Нанди начать свое нытье, он тут же норовил обратить ее слова в шутку и заставлял замолчать. Но сегодня ему самому было не до смеха.
— Матушка, убери хлебцы в решето, я потом поем, сейчас что-то не хочется, — сказал он, складывая еду в металлическую кружку из-под риса. И, не дожидаясь ответа матери, пошел к упряжке.
Укладывая хлеб в решето, Нанди вновь расчувствовалась, снова принялась за свои вайны. Решето с едой она оставила в корнях тахли, а сама потащила свое дряхлое тело в обратный путь и, полумертвая, почти без памяти, добралась наконец до дома.
Джагсир отвозил на базар хлопок. На обратном пути, на мосту возле малого канала, он повстречал Никку — деревенского цирюльника, тащившего куда-то узел. В молочно-белом одеянии, в туфлях на двойной подметке и великолепном тюрбане, цирюльник, казалось, парил над землей.
— Эге! Как здоровье? — зычно гаркнул Никка.
— Тебя повстречал — здоровым стал, — привычно отозвался Джагсир. Он так и обмер, пораженный нарядом цирюльника, особенно его туфлями.
— А как тебе солнышко светит? Все резвишься, как белка в лесу? — привычно тягуче проговорил Никка. Сняв с плеча мукку, он прислонился к перилам моста и принялся обмахивать ею туфли.
Джагсир не нашелся что ответить и молча глядел, как Никка отряхивает туфли.
А цирюльник все тянул:
— Эх ты, проказа! Сладил бы вовремя свои делишки, так были бы сейчас у тебя в доме два-три здоровых работника. Поставили бы они тебе постель под баньяном и ты бы прохлаждался, как раджа, закинув ногу на ногу...
— Что дозволено сильным, то не записано в судьбах слабых, — заученно ответил Джагсир. Он произнес те самые слова, которые много раз слышал от «больших» и «старших».
— Э, друг, слабый просит, да сильный не дает — вот тебе и вся судьба!
Подобно Джагсиру, Никка также повторил слова «больших» и «старших» и, скрипя подошвами, зашагал по настилу моста.
Сидя на передке повозки, Джагсир смотрел вслед Никке. Гладкое белое лицо, иссиня-черная борода, большие блестящие глаза, крепкие узловатые щиколотки — весь вид цирюльника поверг Джагсира в глубокое раздумье. Глядя на плотную, упитанную фигуру сверстника, он впервые за много лет задумался о себе.
Отведя взор от Никки, Джагсир взглянул на свои руки. Сплошные кости! Руки, похожие на птичьи лапы. А ноги? А предплечья? Казалось, они напрочь лишены плоти. Он провел руками по лицу: пальцы его ощутили остро выпирающие скулы, глубокие впадины глаз, загрубевшие ладони накололись о жесткую бороду... Какое-то чужое лицо... Оно, верно, никогда не было молодым...
Молодость, красота, здоровье — может, все это привиделось Джагсиру во сне? Но ведь в юности он всегда обыгрывал Никку в каури[5]; а когда парни состязались в борьбе. Джагсир швырял его оземь, как котенка. Во всей деревне тогда только два сверстника могли сравняться с Джагсиром силой — Геба, сын Шамы, и Гхила, сын тугоухого Маггхара. Но и им он никогда не уступал, а зачастую держал над ними верх. Дома его вели на слабых вожжах. Нанди, видевшая в сыне божье благословение, никогда не повышала на него голоса. Еда была хорошая. Отец работал как издольщик на Дхарама Сингха, так что единственной заботой Джагсира было собственное поле. Правда, сам он от работы не бегал и все что надо делал быстро, толково. Но свободного времени все же оставалось немало, и все его без остатка Джагсир отдавал площадке для борьбы.
Это занятие увлекло Джагсира, сделалось для него почти страстью. Он, Геба и Гхила часами торчали на площадке — натирались мазью, без конца упражнялись. Другие парни, их однолетки, тайком от домашних собирались где-нибудь на выгоне; пили хмельное, болтали о девушках либо отправлялись на базар — полакомиться простоквашей, пирогами с горохом или еще какой-нибудь снедью. Джагсиру все это было не по душе, но порой, когда Геба и Гхила затевали разговоры о девушках, у него тоже разгорались глаза.
