взял снова за рога велосипед.Парил орел над полем неподвижно.Звучала грусть.Светился небосклон.— А о Марьяне ничего не слышно? —Сердито хмыкнул старый почтальон:— Ей жизнь, заметь, никак не улыбнулась.С другими тоже наломала дров.Дней десять будет, как в село вернулась…— А он?— Что — он?.. Играет… Будь здоров!..—И почтальон, насупившися, строгий,вскочил в седло и закрутил педаль.Вздохнул я и побрел своей дорогой.Мне в новом свете открывалась даль.Хлеба стеной стояли небывалой.Навстречу, в колебаньях духоты,шла женщина, уже слегка привялойи все еще жестокой красоты.Дредноутами в дымке беловатойкомбайны плыли. Ширились жнива.Как дальний порт, маячил элеватор.Зерно текло ручьями в кузова.Зерно текло.Поток его шершавыйбыл нескончаем, словно жизнь сама.Зерно, как золотая кровь державы,могуче наполняла закрома.Перепела кидались в грудь, ослепнув.Лучился жатвы солнечный огонь.А где-то в поле радовалась хлебуи временами плакала гармонь.Прохожая прислушалась к гармони.Тревожно зашептались колоски.И женщина вдруг краешком ладонисмахнула каплю с дрогнувшей щекии вся поникла, как побитый колос…А та гармонь звучала, как судьба.И я пошел на этот ясный голос —и вдруг услышал,как поют хлеба.
Дюжин и Фара
Примерно год на той большой войне,на той земле, прострелянной и шаткой,я был, как говорится, на коне,а проще — ездил на хромой лошадке.В то время в биографии моейнемногие насчитывались звенья:лишь номера больших госпиталей,одна медаль, два фронта, два раненья.В моих богатствах числился планшет,добытый у фашиста в схватке краткой,да двадцать молодых безусых лети крупповский осколок под лопаткой.Потом запасный полк.Не без причин,экстерном сдав экзамены законно,я получаю офицерский чини должность адъютанта батальона.Как звездочки сверкали — просто страх!Кося глаза па них, как на награду,сияя, словно хром на сапогах,я поспешил представиться комбату.Он был седой, подтянутый гигант.А голос тонкий, хитрая ухватка.— Ну, хорошо. Трудитесь, лейтенант.Да, кстати: вам положена лошадка…Вот так подарок!Захватило дух.Хоть батька из казачества Кубани,однако сам я — городской продукти видел скачки только на экране.Но все же двадцать лет… И сразу мневоображенье подсказало остро:вот я лечу на гордом скакуне —
