жена преждевременно ушла к верхним людям, его надежду, продолжение его рода – сына – зверски замучили колчаковские бандиты. Горькая обида вдруг сдавила ему горло и затуманила и без того выцветшие глаза. Савва тотчас вспомнил, что Данилка не взял с собой винчестер. Засуетившись, он необыкновенно резво юркнул в хижину и уже с порога, не узнав своего голоса, закричал:

– Э-э- э!..

Данилка повернулся, увидел в руках деда винчестер и понял его беспокойство. Он успел помахать Савве рукой. Собаки уже входили в работу. Они не лаяли, только лишь посапывающее прерывистое дыхание разносилось ветром по протоке. Наконец и дед, и избушка, и скрипучий торосами океан скрылись за крутым поворотом протоки, и перед Данилкиным взором взмахнула необъятными крылами белая сендуха.

Бежит упряжка вдоль берега по скованной льдами протоке. Данилка сидит на мягкой подстилке из оленьей шкурки и напевает. Каюры в долгом пути, чтобы не шибко холодно было, песни свои, каюрские, складывают. Одному каюру известно, о чём он поёт. Если округа радует глаз, то и песня радостная.

Подражая деду, Данилка время от времени покрикивает на собак и поёт обо всем, что приходит на ум, но так, чтобы собаки слышали, особенно вожак.

Головная собака самая главная в упряжке. От её поведения зависит работа всех ездовиков. Когда каюр поёт, то вожак знает, что человек в нартах, а значит, не надо часто поворачиваться и вертеть головой, то есть собака спокойна, ездовики свободно тянут. В этих случаях упряжка идёт слаженно, дружно, ровно держится скорость, больше остаётся времени на отдых. У умного каюра и собаки умницы. Данилкина песня нравится собакам – хорошо идут.

Колюч ветер. Но Данилка не замечает стужи. Он всем существом во власти простора, скорости и мальчишеских дум. Язычки длиннохвостой позёмки зализывают ровный след. Злится метель. Как седая шаманка, то отстанет от лихой упряжки, окутав седока и ездовиков колючей ледяной россыпью, то умчит на пылящей щетинистой метле к утопающим в дымном горизонте горным хребтам. И вместе с каюрским напевом на Данилку наплывают воспоминания.

Самое лучшее, самое любимое и нежное лицо матери, её задумчивые, то веселые, то грустные глаза, её чуточку шершавые, пахнущие теплом ласковые руки… А рядом с мамой сильный, добрый отец. Отважный каюр, оленевод, его уважали во всех стойбищах и тордохах. Однажды отец привёз из Аллаихи бумажный лист, с обратной стороны которого на Данилку смотрел улыбающийся человек с приветливо прищуренными глазами. С самых отдалённых стойбищ приезжали люди смотреть портрет. Старики говорили: наш человек. Теперь Данилка знает, кто был на портрете. Да и отец научил его разбирать русские буквы. Данилка пуще глаза хранит листок на груди под кухлянкой. Отец наказал беречь как память. Отца нет… мамы нет…

…Весна прошлого года. Харатальская тундра. Пылают яранги. Крики, плач детей, женщин, брань, ружейные выстрелы – все перемешалось с чёрным снегом. Колчаковцы расправлялись с активистами из красных Советов.

Казалось, мать не чувствовала жгучего пламени. Она стояла у пылающей яранги и прижимала к себе Данилку. У неё дрожали руки, слёзы заливали лицо.

Отца вели к столбу, где уже лежали два расстрелянных активиста. В волевом взгляде отца Данилка уловил непоколебимость сильного, мужественного человека…

Семейное общение тундровиков не складывается из многословия. Действия старших являются достойным примером подражания. Если бы Данилка, самый что ни на есть обыкновенный тундровый мальчишка, оказался на месте отца, он был бы такой же крепости и стойкости духа.

Данилка вспомнил, как отец разбросал конвоиров и, выбросив руки вперёд, крикнул:

– Мария, сынок! Прощайте!

– Е-ли-за-ар! – отозвалась мать…

Атаман нервно дымил самокруткой и исподлобья косился по сторонам, расхаживая перед выстроившимися в боевую шеренгу отрядниками. Ему явно не нравилась возня у столба. И кому нужна показуха, – думал он, – устрашение? Напридумали господа хорошие. Возись на морозе с дикарями. Всё равно рано или поздно ощетинятся. Раз комиссары тут побывали, с этим народом ничего не сделаешь. Или как мертвяки молчать будут, или, как этот горлопан, мутить до конца будут. Силища в нём какая… Четверо ламутов не могут справиться.

– Готовсь! – по-петушиному загорланил он, увидев, что наконец-то Елизар притянут к столбу.

…Мать гладила холодеющей ладонью Данилку по щекам, а широко открытые глаза её смотрели на отца. Её молодое красивое лицо окаменело, и только подрагивающие губы шептали:

–  Смотри, сынок, и запоминай… Уходи к дедушке Савве на кекурье, он тебя в обиду не даст… – Мария с умилением смотрела на сына и оттого была ещё нежнее и красивее. – Вырастешь…

А как озарилось её лицо, ярким отблеском ликующей мести вспыхнули глаза, когда громовым разрядом вдруг раскатился по тундре голос Елизара, грозовой вспышкой полоснув по отупевшим казачьим мордам:

– То-ва-ри- щи!

– Па-а-ли-и-и! – захлебнулся офицер.

Над округой, будто замороженный, повис дрожащий залп, похожий на раздавленный стон. Мария замерла. Она двинулась к Елизару, будто слепая, выставив вперёд руки, напрягая оттопыренные дрожащие тонкие пальцы. Осторожно прильнула к мёртвому лицу любимого, потом повернулась к казачьему строю и простонала:

– Будьте прокляты!..

– Па-а-ли-и-и! – заорал офицер, закрутившись подстреленным волком позади шеренги.

Испуганно затрещали выстрелы. Мария на мгновение задержалась на плече Елизара и как бы нехотя опустилась…

– Мама… – Данилка размазывал рукавом кухлянки слёзы. – За что они тебя и папу? За что? Чего им нужно в нашей тундре? Дедушка говорит, что они все замёрзнут. А как? Они тёплые кухлянки отбирают…

Собаки без команды встали и повалились на снег. Порядок. Метель кое-где зализала зеленоглазые лунки, окаймлённые унастившимися барханчиками, засугробились бугорки колотого льда. Данилка сошёл с нарт, размялся, огляделся. Все обычное, привычное глазу. Достал из-под нартовой подстилки оштол с железным пешневым набалдашником и принялся обкалывать лунки. Торопился.

Рыбы было много. Мальчишка радовался. Вопреки запретам деда дал каждой собачке по целой рыбине. Ездовики хрустели вкусными косточками. Проголодались. Данилка знал, что кормить собак неостуженной рыбой в пути не рекомендуется, так как в дороге у них могут расслабиться кишечники, и тогда ох как трудно придётся добираться до дома, да ещё в метель и темень. Улов был добрый: чир, омуль, муксун, ряпушка – складывал в небольшие кучки. Рыба быстро остывала, теперь приятно было раскладывать ее по мешкам.

Данилка опустил сети, поставил вешки, осмотрел порядок хозяйским взглядом. Всё было сделано, как учил дед. Уложил мешки с рыбой на нарты. Стянул их крепким тонким ремнём из лосиной кожи. Проверил упряжь на прочность. Хорошо. Можно было трогаться. Однако поведение вожака насторожило Данилку. Лохмач предупредительно рычал, тревожно вглядывался в мутнеющую даль верховья протоки. Беспокойное его недовольство передалось и ездовикам.

– Рыбы не дам, – Данилка погрозил вожаку пальцем, – обратный путь тяжёлый. Дедушка ждёт. Запурговало, однако.

Пес повилял хвостом и, вытянув мохнатую заиндевевшую морду, тревожно завыл, будто затрубил в рог. Завыли и остальные собаки, уставившись в сторону надвигающейся опасности.

В снежной пелене начинающейся пурги вниз по протоке спускались упряжки. Данилке показалось, что они застыли в каком-то странном ожидании на значительном расстоянии друг от друга у левобережного изворота тальниковой излучины.

– Три… – глухо произнёс Данилка, глядя на вожака. – Винчестер оставил…

Без суеты развернул нарты, постоял немного и махнул вожаку. Собаки без обычного перебрёха натянули потяги и ходко пошли навстречу пуржистому ветру.

Вскоре крутой поворот утесистого мыса скрыл Данилкину упряжку от незнакомого аргиша.

– Что случилось? – сдержанным тоном спросил Савва внука, заметив внезапную перемену в его поведении.

– Едут!.. – возбуждённо ответил тот и схватил с орона винчестер.

– Кто?

– Ламуты!

– Однако, погоди! – Савва ухватил внука за рукав. – Не может быть. Их лагерь на Алазее в местечке Хара-Тала. Пепеляевцы на Аллаиху ушли. Там лютуют.

– Нет, дедушка! – упрямился Данилка. – Белая банда!

– Так что? – рассердился Савва. – Мы убийцами не были и никогда не будем!

– А они могут! – Со слезами на глазах Данилка прижал винчестер.

– Мы люди!

– А они звери! – И, не повинуясь деду, хлопнул дверью.

Савва растерялся. Внук ослушался его. В роду такого не было. Слово старшего – закон, переступать который не вправе ни один член семьи или рода. Сердце старика будто бросили в кипящую воду, но он сдержал вспыхнувший гнев. Голова, как пустой котёл с трещиной, загудела. Он присел на орон. Глухой удар хлёстко полоснул по ветхой стене и рассыпался по земляному полу. Савва закрыл лицо руками.

– Что будет? – пролепетал он. – Винчестер старенький…

Грянули второй и третий выстрелы. Старику казалось, что внук палит не во врагов, а расстреливает его сердце. Жуть охватила старого охотника. Данилка – вся его жизнь, надежда… Он сидел неподвижно, тяжело опустив больные руки.