накрыла ими труп Мишки Носова, попыталась повернуть Нелькута. Тяжеловато… Однако осилила. С давних пор боялась она пауков и мертвецов. Теперь же не было ни малейшей брезгливости. Не хотелось оставлять Нелькута в пустынном посёлке на съедение зверью.

Вдруг слабый стон пробился наружу. Фрося отпустила Нелькута и затаила дыхание.

– Неужели?.. – сорвалось с её сухих, потемневших губ.

Наклонилась над Нелькутом. Прислушалась. Запустила руку под кухлянку, почувствовала тепло.

– Живой!..

Разорвала кухлянку, с правой стороны груди увидела запекшееся маленькое отверстие. Сквозное… – пронеслось в голове. – Выдюжит… Сорвала с плеч платок. Располосовала пополам. Одну половину запихнула Нелькуту под кухлянку. Взвалила его на нарты. Из избы принесла старенькую, потёртую ровдугу. Укутала Нелькута…

Собаки без понукания взяли с места. Каранас легко и стремительно повёл упряжку туда, где за крутым изворотом Лесоковки – Фрося не знала – растянулся экспедиционный отряд Байкалова.

На дальних сопках устало прилегло побледневшее солнце. Южный ветерок бродил по керетовскому прилесью, вросшему в сугробы береговой кручи. По узенькой тропинке, вьющейся среди осевших снегов, ревкомовцы пробирались к времянке Котельникова, откуда еле слышно доносилась грусть старинной задонской песни. У времянки остановились. Возле нарт мирно дремали собаки. Над плоской крышей курился резвый дымок. Всё было спокойно. Шошин толкнул перекосившуюся с прощелинами дверь, и она ворчливо подалась. В прокопчённой низкой комнате за неубранным столом сидели четверо. После некоторого замешательства, вызванного их приходом, из тёмного угла выполз Седалищев, протиснулся между столом и широкой лавкой к Шошину и сказал:

– Мы знаем, с кем имеем дело. Но в силу некоторых обстоятельств даём вам полную свободу действий. Можете двигаться в любом направлении.

– Какое великодушие!..

– Обстоятельства времени, господин Шошин, вынуждают меня расстаться с вами, – высокопарно продолжал Седалищев… – Прощайте…

Шошин шёл впереди. Он снял шапку, распахнул, овчинник и, подставив свежему ветру грудь, жадно глотал весенний снеговой настой. Ефим и Иосиф шли по тропинке следом. Шошин остановился, широко расставил руки, готовый обнять и прижать к богатырской груди весь этот чудесный мир.

– О-го-го-о! – пронеслось над снегами. – Жизнь!..

Серое небо, далёкие сопки, играющее солнце, лесная синь – всё вдруг рассыпалось в хрустальном звоне ружейного залпа и утонуло в сиреневом разливе сендухи.

Экспедиционный отряд Байкалова вышел к Колыме.

– Вот она, студёная, – всматриваясь в далёкий противоположный берег, пробасил Байкалов, скручивая непослушными пальцами козью ножку.

– Забрались… – ворчливо отозвался его помощник. – Чайку бы крепенького…

– На всё будет время, Челканов, а пока, – Байкалов до хруста в суставах сжал тяжёлые кулаки, – с Бочкарёвым-Биричем особые счёты…

Челканов ткнул пальцем в отделившуюся от еле заметной береговой полосы тёмную двигающуюся точку.

– Гляди, командир, никак упряжка?

– Вижу, Челканов, вижу… – Байкалов помедлил. – Поближе подойдёт, с Данилкой навстречу выйду.

– Гляди, командир…

– Ничего…

На чистой наледи нарты круто развернуло. Данилка закрепил их оштолом, спешился и подошёл к вожаку, чтобы тот успокоился и не увлёк ездовиков на встречную упряжку. А к ним навстречу, оставив в стороне упряжку, заливаясь горючими слезами, бежала Фрося.

– В Керетово скорее! – Фрося споткнулась, припала на колено, но Байкалов подхватил её. – Засада!.. Не успела я Шошина предупредить. Я во всём виноватая. Бочкарёв с награбленным золотом на побережье подался…

– Опять ушёл чёрный есаул! – Рука Байкалова сдавила рукоять маузера. – Но не уйдёт от возмездия!..

…Данилка нашёл деда у пожарища. Савва Петрович стоял на коленях, и казалось, что в глубоких жёстких морщинах запали побагровевшие аквамарины, а не тяжёлые мужские слёзы. Рядом стоял Федоска Протопопов. Широкие скулы его вздрагивали, он корил себя за то, что задержался в низовье Горной Филипповки со своим небольшим отрядом. Вот и пришла беда в Керетово.

– Аббасы… Аббасы… – твердил он, косясь на арестованных бочкарёвцев.

–  Деда! – Данилка со слезами прижался к влажной дедовской кухлянке и прошептал, глядя в огромный костёр пожарища: – Дедушка, они там?..

– Данилка… – Старик трепетно привлёк к себе внука, плечи его вздрагивали.

Байкаловцы тесным кольцом обступили старика, внука и Федоску Протопопова. Молодой белобрысый красноармеец, стоявший рядом с командиром, вдруг выхватил из кобуры наган и с криком: Всех их!.. Всех!.. – бросился к арестованным бандитам.

– Остановите его! – приказал Байкалов. Красноармейца сдержали, подвели к командиру.

– Понять тебя можно, Семечкин, – строго сказал Байкалов. – Всех их – ты правильно сказал. Все злодеяния их не останутся безнаказанными… Суд будет для них, и кара им будет назначена военно-революционным трибуналом.

Федоска Протопопов провёл ладонями по влажному лицу и негромко, но твёрдо, повернувшись к байкаловцам, стал говорить, положив руки на плечо Данилке:

– Вся наша жизнь была чёрной от сожжённых яранг и дымных костров, от вечной нужды и притеснений. Наше северное солнце не очень жаркое, но и его тепло закрывали от нас тойоны и бандиты чёрными ровдугами, чтобы мы не видели его света.

Федоска немного помолчал, нелегко ему было переломить внутреннее волнение…

– Пришли Советы! – Голос Федоски окреп, и сам он выпрямился, стал строже: – Советы прогнали наших мучителей и сказали, что теперь никто и никогда не отнимет у нашего Данилки ясного солнца. Никто не обидит северного человека.

Он зачерпнул горсть снега и поднёс к лицу. Помолчал. Будто любовался весенним снегом и, успокоившись, добавил:

– Поклонись, Данилка, низко поклонись ревкомовцам, вернувшим в нашу сендуху солнце и свободу…