богатом оленном кочевье анюйского тойона Патвыля кроткую и застенчивую голубоглазую Кайване.

Тойон был коварен. Не пожелал отдать единственную двадцатилетнюю дочь бродяге из чужого рода и племени. Савва знал, каким способом разбогател жестокий тойон, и откровенно побаивался его.

Много лет назад в буранную зиму в кочевье Патвыля остановился усталый аргиш. Четыре нагруженные до отказа собачьи упряжки пробирались от залива Креста к берегам Чаунской губы. Тойон приветливо встретил доверенного Петропавловского купца Филиппеуса и его проводников. Щедрость Патвыля опьянила путников. Они согрелись, досыта наелись и заснули, чтобы никогда не проснуться.

Только на третью весну кочевники-оленеводы набрели в месте прошлого кочевья Патвыля на обглоданные зверьём четыре человеческих скелета.

Соплеменник коварного тойона богатый Ляйвок узнал о чёрных делах соседа и выразил ему презрение всего рода беломорских чукчей. Разгневанный Патвыль притаился. Ждал случая. Коварная месть иводером раздирала его чёрную душу…

В синем распадке Анюйского хребта совсем не случайно встретились тысячные стада враждующих сторон. Патвыль с подарками и низким поклоном пришёл в ярангу Ляйвока. Долгую беседу вели два богача за обильным чаепитием. В полночь яранга Ляйвока вспыхнула тальниковым костром. Предрассветный зябкий дождь смыл в пенящийся поток горного ручья всё, что осталось от прародительского рода чукчей, а утренний туман скрыл в своей седобородой косматости удвоенные стада кочевого пирата.

Долго искал Савва растворившегося в неизвестности хитрого Патвыля со своим кочевьем. Но любовь Кайване кылысахом звучала в сердце каюра. Вопреки существующим обычаям увёз он на быстрой упряжке свою любимую от тундрового разбойника и поселился в древнерусском зимовье Походском в устье Колымской протоки. Охотился, рыбачил, отбирал из щенкового молодняка выносливых крепышей, выращивал хорошую рабочую упряжку. Тундровики лестно отзывались о собачьем учителе и платили ему всей широтой натуры северных людей. Различного рода спекулянтам и торговым посредникам Савва не продал ни одной собаки… И незаметно подкралась старость.

Савва сидел на тёплой оленьей шкуре у избушки, подставив солнцу потемневшее от времени и ветров лицо. Ему нравилось это время года. Торосный океан, где-то далеко-далеко припаянный к безоблачному небу, светился. Ослабло его студёное дыхание, повлажнело. Казалось, что совсем рядом заблудилось ласковое тепло. Порыхлели снега. Дышалось свободно. Оленям легче было копытить ягель на равнинных склонах. Солнце расслабило. Заныли незарубцевавшиеся душевные раны. Гибель сына и снохи наложила на Савву тень отшельничества, но Данилка вселил в него желание жизни. Смышлёный мальчишка делил с ним все тяготы одиночества в краю ветров и ураганов.

Данилке шёл двенадцатый год. Он владел рыбацким мастерством и крепко держал в руках винчестер. Приятную заботу доставляли мальчику олени.

«Хороший оленевод будет, – думал Савва. – Грамоту знает. Тундру знает».

Две рыженькие собачки-оленегонки из породы колымских лаек по-хозяйски присматривали за оленями. Помогали Данилке.

Сквозь лёгкую дрёму послышался вдруг Савве тревожный крик Данилки. Неужели волк? – подумал он и открыл глаза.

Олени сбились в тесный круг. Чуть в стороне собаки яростно сдерживали волка. Данилка кричал и размахивал длинной палкой. Волк же безбоязненно сидел на виду и не собирался нападать. Наоборот, завидев старика, серый поднялся. Припадая на заднюю лапу, поплёлся прочь, опустив отяжелевшую голову. Собаки метались… Но волк не пытался уйти той лёгкой стремительной поступью, которой обычно уходил от преследования после неудачной охоты.

«Странный, однако, – подумал Савва, – совсем странный. Не уходит…»

Под руками ничего, кроме чаута, не оказалось. Но старик двинулся на волка. Давно он не бросал чаут. Получится ли?.. Когда расстояние между волком и Саввой сократилось до длины аркана, он легко метнул его. Петля крепко затянулась на холке зверя. Собаки набросились на заарканенного волка, но тут же в брезгливой растерянности отступили от него и, виновато огрызаясь, разошлись.

Подбежал Данилка. Он воткнул палку в снег и ухватился за конец чаута.

– Не надо, деда, серого так, он старый!

И тут старик узнал давнего знакомого – в прошлом свирепого и сильного вожака волчьей стаи. Это был Трилап. Многие годы доставлял он немало хлопот и бед людям. Особенно страдали оленеводы. Трилап, видимо, мстил за то, что когда-то пуля сделала его калекой.

Волк был коварен. Его стая появлялась внезапно. Волки врывались в середину стада и разгоняли оленей. Трилап сам вырезал до десятка голов и безнаказанно уводил стаю. Могучий хозяин тундры наводил страх на всю округу. Теперь же он был дряхлым, хромым, с проплешинами на впалых боках. Савве горько было смотреть на жалкого, изломанного временем зверя. Он ослабил чаут. Трилап вытянулся, коротко простужено вздохнул и затих.

– Не убивай его, дедушка! – Данилка с мольбой и тревогой смотрел то на деда, то на Трилапа. – Видишь, у него в боку какая рана!

– Нет, Данилка, я ему не сделаю зла, – ответил старик, разглядывая рваную рыжую рану на тощем, ребристом боку волка.

– Спасибо, дедушка! А помнишь, ты говорил, что серый олешков задирал? И если бы тебе попался, то не ушёл бы.

– Я ж сердитый был. Трилап слабых оленей резал.

– Больных?

– Наверно…

– Дедушка, а что, если бы волков вовсе не было?

– Я тоже совсем старый, однако и у меня во рту единственный зуб, – уклонился старик от ответа. – Старый, раненый волк пришёл к старому человеку.

– А куда ж ему идти?

– Вот и выходит, что человек сильнее, а сильный помогает слабому. Это закон тундры.

– Смотри, дедушка, смотри! – Данилка склонился над волком. – Серый плачет.

–  Волк не умеет плакать, он гордый… жизнь кончается.

Данилка, спохватившись, припустился к избушке, а Савва только и успел крикнуть вслед:

– Постой, однако!

– Сейчас, сейчас! – отозвался Данилка. Трилап лежал с открытой пастью и водил понурым, блуждающим взглядом по сторонам. Савва глядел в глаза волка.

– Доблудился? Отхлестало тебя время, да ко всему какой-то полоумный бок у тебя зацепил. Вот ведь времена-то настали… Лежишь злишься, а ухватить меня нечем.

Волк захрипел. Вздыбилась косматая шерсть на седом загривке, и весь он сжался, будто приготовился к привычному прыжку. В глазах вспыхнули колючие искорки и угасли. По впалым бокам пробежал озноб, и он, уткнувшись в лапы, уставился стекляшками на старика.

– Пугаешь? – спокойно спросил Савва. – Ты, Трилап, от меня бегал – боялся. Так чего ж теперь скрипишь пустой пастью? Однако кто знает – в чём- то и ты был прав. Жизнь.

Подбежал Данилка и сразу опустился возле волка. В тёплых ладонях он держал мелко нарезанное оленье мясо. Мальчик положил у пасти розовые комочки и тихо сказал:

– Ешь, серый, ешь, мясо вкусное.

Трилап лежал неподвижно. Открытые глаза – мутные ледышки. На коротких седых усинах осел холодный иней. Тревожно и жалобно завыли собаки…

– Ему уже ничего не нужно, – печально уронил старик, глядя на застывшего в непокорной позе волка. – Он мёртв.

После полудня с моря потянуло влажностью, Савва беспокойно смотрел на далёкое тёмное облако. Вкрадчивая тревога вползла в душу. Так всегда бывало, когда надвигалась пурга. А тут ещё Данилка собирался на дальний порядок проверить сети. Неделю пуржило. Сети могут вмёрзнуть в лёд. Пропадут. Рыбу тоже жалко. Собачек кормить будет нечем. Савве не хотелось отпускать внука. Единственное, что успокаивало, – ловкость мальчишки.

Данилка впитывал наставления старого каюра, и это радовало. Савва всем своим существом привязался к чувствительному пареньку и твёрдо был уверен, что из него получится настоящий человек. Прихрамывая, Савва обошёл подготовленную к выезду упряжку, потрепал за ухо приветливого вожака и, поглядывая на внука, как бы между прочим, тихо сказал:

– Однако, дует… Олешки в кругу…

– Серый напугал, – ответил Данилка.

–  Запургует опять…

– Управлюсь.

– Засветло бы обернуться.

– Успею.

– Эх, ноги крутит, – досадовал Савва.

– Тебе лежать надо.

– На солнышко вышел…

–  Серого жаль…

– Трилап пожил… Собачек не гони.

– Сами разойдутся.

– Поезжай, однако, – благословенно сказал старик и погладил внука по малахаю. – Поезжай.

Собаки насторожились, притихли. Как спортсмены-бегуны, сгруппировались на стартовой полосе в ожидании сигнала каюра, приготовились. И вместе со звонким голосовым понуканием «хгак», с задорным перебрёхом подхватили лёгкую нарту и понесли.

– Хгак, хгак! – озорно разносится Данилкин голос. – Вперёд, вперёд!

Савва стоял и смотрел вслед уносящейся упряжке. Лицо его посветлело, разгладилось от нахлынувших приятных мыслей. Он с затаённой грустью радовался всему, что его окружало и навсегда связало с судьбой внука. Он совсем не помнил свои детские и юношеские годы, потому что у детей тундры не бывает ни того, ни другого. Единственное, что хорошо помнил Савва, так это непринужденное общение со старшими. Его, как и других детей, никогда не били, он не слышал оскорблений и с пелёнок был свободен, как тундра. Холод, голод, болезни – всё переносилось, переживалось. Видимо, ещё в материнском чреве он унаследовал выносливую породу предков, их чистоту души и ясность ума. Всю свою жизнь Савва честно трудился, не зная усталости, иногда последним куском делился с родичами, друзьями и подчас с незнакомыми людьми. В тундре не должно быть обездоленных – гласили предания предков. Его любимая