Отложил в сторону бубен, сделал несколько гулких глотков прямо из котла, подул на тлеющую веточку сушняка и раскурил трубку. Старался вспомнить прожитое, но мысли расквашивались, как весенний снег, и всё сводилось опять-таки к наболевшему: как собрать в такое тревожное время недоимки с должников, чем расплачиваться с колчаковцами? Ладно, если бы они довольствовались только мясом, куда ни шло, а то ведь подавай спирт, чай, табак. Где взять такой товар? Торговые люди совсем пропали, жители сендухи не идут к нему. Может быть, вера в него действительно пошатнулась? Особенно после того, как алазеевский улусник Флорка, проездом останавливавшийся у каменских рыбаков, за рюмкой рассказывал, как его лишили болезни лекарные люди на побережье путём вливания в него горькой воды. Выходило, что лекарные люди тоже в своём роде шаманы.

До недавнего времени Мотлю был знаменит, богат. Он не был расточителен и даже в сильной молодости взял в жены немолодую, но умную и властную чукчанку, сестру оленного Араро, и соединил свои стада с приданым жены. Через год в яранге Мотлю раздался детский плач – угадайка принесла девочку. Но жена много курила, пристрастилась к спиртному, частые истеричные камлания рано состарили её, а болезненную девочку унесли в верхний мир боги.

Мотлю стало неприятно от тяжёлых мыслей, и он, ухватившись за край кумалана, уже на четвереньках пополз в женский полог, оттуда доносился устойчивый храп жены, как вдруг за его спиной распахнулись сенцы и в ярангу вошли трое.

Федоска, чукча Омкай и молодой парень эвен Митрофан стояли на пороге. Тускло светил жирник. Вяло дымил притушенный очаг. В яранге пахло потом и перегаром. Мотлю застыл на коленях. Дрожащая рука сжимала кумалан. Проснулась и заголосила жена. Мотлю поднялся. Набросил на плечи лёгкую дошку из мягкого пыжика и уставился на рыбаков.

–  Тирк Эрым покарает неверных, – зашипел простуженно Мотлю, ткнув пальцем в Федоску. – Уходите…

Федоска Протопопов сначала оторопел. Он стоял перед разгневанным хозяином… Много лет большую часть добытого он отдавал этому желчному старику. За что? Или шаман отводил от него и его семьи злых духов Келе? Нет. Федоска боялся тойона лишь потому, что тот был богат. Однако пятиться было некуда. За спиной стояли Омкай и Митрофан, а в душе зрела благородная ярость и гордость. «Этот скрюченный заморыш, – подумал Федоска, – издевался над всеми столько долгих и мучительных лет».

– Сеп, Мотлю, сеп… – спокойно и твёрдо сказал Федоска. – Ты не хахай, а я не улар. Запомни, ты один останешься… навсегда.

– Себя грызть будешь! – вставил старый Омкай. – Ничего не получишь! Русский начальник велел…

– Иирдин дуо? – прогундосил Мотлю.

– Сам ты сумасшедший! – вскипел Омкай.

– Убирайтесь!..

– Не затем пришли, – упрямо стоял на своём Федоска. – Власть наша. Русские сбросили царя к нижним духам.

– Мы не ясачные! – Митрофан весь подался вперёд, сжав увесистые кулаки. – Мы свободные люди свободной тундры!

– Отдавай всё наше! – вставил Омкай.

– Вот чем напичкали вас русские… – Колючие глаза шамана горели. – Ничего, пепеляевцы придут…

– Им тоже конец будет, – перебил шамана Митрофан. – На анюйский Ысыах придёт Сырдык-Киси. Светлый Человек принесёт светлое слово. В тундре станет светлее, а в мыслях яснее. Во всём правильность будет. Так я сказал, Федоска?

– Всё так, – подтвердил рыбак.

– Светлый Человек не наш! – закричал шаман. – Это дух белолицых!

–  Не дух это, – твёрдо, членораздельно сказал Федоска. – Светлый Человек.

– Не знаю такого владыку! – осклабился шаман, показав редкие гнилые зубы.

– Светлый Человек – наш человек!

– Окаянные! – Шаман устрашающе затопал ногами.

– Не пугай, – спокойна сказал Митрофан. – Сети отдай. Зачем мою жену Дашаню пугал? Я на Олой ходил, жена плакала, а ты сети брал?

– Мотлю – плохой шаман, – добавил старый Омкай.

– Ну!.. – Митрофан шагнул вперёд.

– Гыкка, не подходи! – захлебнулся Мотлю.

– Дрожишь?! – надвигался Митрофан.

– У-у, чудище! – выдохнул Мотлю и бросился за женский полог. Мгновение – и он появился с карабином в руках.

Из многих карабинов Федоска узнал бы именно этот. Щербинка на ложе чуть ниже затвора. Её не прикрыла ладонь шамана. Эту память оставил когтистый шатун на медвежьей протоке. Федоске не забыть такое вовек, еле ушёл от подраненного медведя.

Крепкий коричневого цвета ремень из кожи сохатого был заужен у проушин и прочно простёган оленьей жилкой. Федоска уловил запах своего карабина. У него сжалось сердце, горло перехватила сухая горечь.

Вот подтверждение слов Шошина, – подумал Федоска. – Люди чистого Севера никогда не знали обмана. А вот шаманы знали, что это такое. Мысли набегали одна на другую.

«Я верил шаману, как верили в шаманство и мои предки, а Мотлю, как и другие шаманы, обманывал всю жизнь. Неужели только затем, чтобы ходить по наслегу с набитым жирным мясом животом? Нет, здесь другое… Ревкомовцы приоткрыли тяжёлый полог, которым прикрывался шаман долгие годы. А если бы не пришли Гаврила Шошин и его товарищи?.. – Федоска испугался этой мысли. – Нет, теперь Федоска не тот…

Жутковатая напряжённость выползала из тёмных закоулков яранги. Потрескивали угли в остывающем очаге, за пологом осторожно возилась жена шамана. Тускловатый жирник боязливо раскачивал неприятную тень Мотлю. Митрофана охватила устрашающая слабость. Он шагнул было в сторону от пронизывающего взгляда шамана, но наступил на бубен.

Будто сила громового раската сотрясла шаманское логово. Проклятый бубен лопнул. Душераздирающий вопль осатаневшего Мотлю смешался с глухим раскалённым ружейным выстрелом.

Осела пороховая гарь. Заплакала жена Мотлю. Обалдевший Митрофан цепко держал шамана за глотку.

– Отпусти, – дергал его за рукав Омкай, – не делай камаку.

–  Стрелял!..

– Солнечный владыка лишил Мотлю власти и рассудка, – сказал Федоска, поднимая с пола карабин. – Уйдём отсюда…

Мотлю отполз в чоттагин и оттуда, ошеломлённый, таращил слезящиеся глаза на вылинявшую оленью шкуру, прикрывающую выход в сенцы, куда вышли ненавистные ему люди.

Три дня и три ночи Мотлю не выходил из яранги. Притаившимся волком он лежал на шкурах, не выпуская из рук порванный бубен, и непрерывно дымил трубкой. Гонец из штаба белых задерживался. Мотлю нервничал. Спал в дневное время. Прислушивался к каждому постороннему шороху. Ночью, когда жена наполняла ярангу устойчивым храпом, он доставал из тайника бутылку со спиртом и воровато, с оглядкой выпивал чорон, страдальчески корёжа рот и отплёвываясь. Мотлю никогда не был пьяницей. Знал и верил, что в спирте скрывается самый злой дух, способный разжижить мозг даже могучему человеку. А человек с жидкими мозгами не способен правильно мыслить. Но сейчас Мотлю пил, чтобы снять тяжесть с сердца. «“Огненная вода” мысли развеет, душу согреет, время сгладит и дела уладит», – так говорил отец. Мотлю был уверен, что с приходом его защитников чернь опять будет повиноваться ему и он вернёт всё свое добро, поделённое Федоской Протопоповым между беднотой. Ещё он был уверен, что русские на слабых собаках далеко не уйдут. Колчаковцы схватят их. И тогда он отомстит смутьяну Федоске и его дружкам.

Старик Омкай и Федоска поздним вечером сидели в чуме Митрофана и вели большой разговор о новой жизни, когда не будет жадных тойонов и шаманов, алчных торгашей и колчаковских грабителей… не станет бедных и голодных. Люди тундры заживут в согласии и мире одной богатой семьей. Для начала тысячные стада оленей Мотлю они поделят между каменцами и наслежниками стойбища Медвежьего. Анадырский ревкомовец Гаврила Шошин сказал, что всё на земле и в земле навечно принадлежит народу и никому другому. Если же Мотлю придёт с бандой, то жители Каменки знают, как защитить себя. Федоска был безмерно доволен, что у него в руках опять его безотказный карабин. Перед отъездом Шошин оставил ему коробку с патронами и подарил две плитки настоящего душистого чая. Хорошо в такой долгий вечер под чаёк курить и толмачить.

Табака у Федоски хватит почти до весенней ярмарки. На анюйский Ысыах у него были свои планы и надежды. Нужно будет приобрести рыболовные снасти, охотничьи приспособления. Все старые пришли в негодность. Но одна самая заветная мечта не давала покоя.

Hy, какой рыбак, охотник или каюр не имеет истинных друзей, без которых нельзя в тундре, – ездовых собак. Кто-кто, а он знал толк в ездовиках… Собаки береговых чукчей ему не нравились, хотя были сильные, могутные тяжеловесы. Такие и в веерной сцепке поволокут. Порода колымских лаек, лёгких, пушистых, быстроногих, приспособленных к рыбным кормам, была бы в самый раз. Каждая такая собачка ценилась по меньшей мере в два-три песца. Упряжка из семи- девяти собак, залямленная цугом, проходит восемь-девять кёс, несмотря на мягкие снега лесотундровых приречий. О такой вот упряжке и мечтал Федоска.

Опасался Федоска за ревкомовцев. В долгий и опасный путь проводили их каменцы. До побережья всего два стойбища и луораветланское зимовье, поставленное после переселения древнего племени онкилонов в мир верхних людей дежневцем Исаем Игнатьевым, открывателем острова Айона и Чаунской губы. Федоска ещё в детстве слышал рассказы стариков об этом русском торговце, приходившем на кочах к берегам реки Чауна в кочевья оленных чукчей. Поначалу Исай торговал честно, но потом стал баловать, за что его и убили. Жадность обуяла мезенца Исая Игнатьева и загубила.

В зимовье, правда, сидит сотоварищ старого Омкая,